Сказы и сказки нижегородской земли - Сергей Афоньшин

— Береги этот стол. Он из разных деревьев сделан, что росли по оврагу Почайному. Ножки у него дубовые, ящики кленовые, планочки яблоневые, а крышка еловая. За этим столом твои деды-прадеды хлеб-соль ели, радость и горе хмельным запивали. Но не в том главное. Вот на крышке стола трещина. То ушкуйник новгородский Сарынь Позолота кулачищем по столу ударил, прадеду твоему угрожая, чтобы потайный лаз за городьбу кремлевскую указал. Да не сдался старик, и не попали за стену ушкуйники! А щербина на столе — это от сабли самого Улу-Махмета дикого. Первым разом по столу, а вторым — деду твоему по шее, за то, что не захотел старик против своих радеть. Кровью и слезами пропитан сей стол, и не отмыть, и не забыть того во веки веков, аминь!

С теми словами и помер Божен. Вскоре за отцом и мать отправилась, а Касьян, сиротой оставшись, жену Маланьку в избушку привел, а она, не мешкая, детей начала рожать. Палатного дела в те годы, как на беду, не было, и Касьян, чтобы семью прокормить, гончарным ремеслом занялся. Горшки кашные да корчаги-бражницы выделывал, а для ребятишек свистульки да дуделки глиняные, все ярко расписывал, в жаркой печи окаливал и на базар выносил. Сидя на базаре, Касьян расчудесно на свистелках играл, баб и мужиков на свое торговое место приманивал, чтобы скорее посуду да игрушки раскупали. Придут мужик с бабой домой и деток своих порадуют: «Нут-ка, гляди, какую игрульку-свистульку дядя Касьян прислал!»

Вот так и жил палатный мастер Касьян, умелец на все руки, гончарным ремеслом перебиваясь, а жена его Маланья не забывала каждый год детей прибавлять.

В одно лето несчастливое казанский царек Махметко, на Москву разбоем идучи, мимоходом нижегородскую землю зорил и под осень Нижний Новгород своим войском обложил. Поздновато дозорные вражью рать приметили и город оповестили. Как поднялись тревога да смятение, весь люд посадский за стены детинца-кремля устремился.

Касьянова жена Маланья к тому дню только что пятого ребенка родила. И как поднялся переполох на нижнем посаде, она своего мальца вместе с зыбкой подхватила и к воротам башни побежала. Сам же Касьян Захарку да Макарку на руки подхватил, а Настаська да Протаська, что постарше были, своими ножками за ним потопали, да, видно, поотстали. В тот час, как на беду, к башенным воротам монашки из Зачатьевской обители с кудахтаньем табуном подвалили. Маланька с маленьким среди монашек замешалась и за стену протиснулась, а Касьян из-за детей замешкался. Пока он за отставшими Настаськой да Протаськой бегал, воротный ворот заскрипел, цепи железные загремели, и решеткой кованой ворота закрылись.

Напрасно Касьян кричал и бранился. В ответ со стены лишь один стрелец выглянул и откликнулся:

— Али не ведаешь, каково ворот воротный ворочать? Не будем из-за твоих голопузых, ворота открывавши, руки неволить. Иди, хоронись в овраге, ништо, чай, не слопают тебя живьем татарове!

Всех посадских людей укрыли стены нижегородские, только строителя башни Касьяна, сына Боженова, с малыми детками не пустили ворота башенные. «Видно, валы дубовые от дождей позамозгли, да цепи воротные позаржавели, что трудно, не под силу стало людям ворота открывать. Помнится, мы с батькой вдвоем с этим делом легко справлялися!» Так подумал тогда Касьян, не догадываясь, в простоте своей, что не ворот и не цепи, а сердца у стрельцов кремлевских позамозгли да позаржавели. И только успел подумать да от стены отойти, как из Почайного оврага шайка пеших татар выскочила, окружила Касьяна с ребятишками и, радуясь первой добыче, к своему хану повели.

Мурза Ногай в тот час только что с коня слез и, от похода отдыхая, у шатра на ковре среди подушек сидел да на русский город глядел, прикидывая, много ли тут разного добра и полонянок возьмет. А рядом с ним на корточках отрок лет пятнадцати на балалайке круглой шестиструнной играл и подпевал негромко. Как подвели воины первую добычу к шатру, долго молча разглядывал Мурза Ногай мужика русского с малыми детками. Касьян худой да жилистый, глаза, как небо, синие, а ребятишки все вислобрюхие, головки русые и тоже все синеглазые, в рубахах ниже колен. И нашло на Мурзу раздумье, никак он не мог придумать, как с этими первыми полонянами быть.

А тот мальчик-балалаечник, смуглый да черноглазый, долго глядел пристально да с жалостью, не столь на мужика сколь на деток его. Глядел-глядел, да и молвил Ногаю Мурзе:

— Какие они все худущие да заморенные! Одни мослы! Взять их да кормить — нас всех сожрут, а не кормить — сами помрут! Какая от того корысть господину моему? На родине моей умелые ловцы первую добычу на волю пускают, чтобы счастья в лове больше было. Отпусти их, храбрый воин Мурза, пусть они на воле по оврагам кормятся!

По нраву пришлись Ногаю слова своего слуги-невольника, улыбнулся и согласно головой кивнул. И тут же его воины Касьяна с ребятишками в родной овраг отпустили. Ох и зазвенела же им вслед балалайка заморская шестиструнная! То невольник Ногая Мурзы от радости, что других от неволи избавил, от всего сердца играл, господина своего потешая песней и музыкой.

Доброе, знать, сердце имел тот невольник Роман, родом из-за высоких гор и самого синего моря. Приметил он, где скрывается жилье Касьяново, разыскал и ходить туда повадился. Негромко на балалайке играл и песни разные пел, ребятишек потешал. Любил тот Роман о своей родине рассказывать. Какие там горы, и небо, и виноградники! А как славно девушки поют, когда виноград на вино в чанах голыми ножками топчут! И каждый раз, как Мурза Ногай, наевшись конины да напившись бузы, в шатре засыпал, его невольник-отрок вниз по оврагу убегал и в Касьяновой избе от неволи отдыхал.

Целый месяц татары нижегородцев в осаде держали, зорко следили, чтобы не попадало в крепость ни воды, ни хлебушка. Только, видно, горожанам втерпеж было, и они с татарами о сдаче не заговаривали. И вот накануне того дня, как татары тайно к боевому приступу подготовились, невольник Роман опять в Почайный овраг прибежал. До поздней ночи он Касьяна с детишками потешал, на балалайке играл и песни пел. Потом повесил на стену свою балалайку заморскую и, как мог, по-русски сказал: «Кто много поет, тому счастья недостает, как и мне, горемыке. Укрой меня, Касьян, за рекой Окой. По-за Окой я до Москвы доберусь, царю в ноги паду, о замыслах татар расскажу. А как скажу, кто мой отец с матушкой, он сжалится и в родные края меня отошлет. А балалайку вам на поглядок оставлю — без нее я буду неприметнее!»

Позадумался тут Касьян. Потом одежку да обувку теплую русскую достал, одел паренька и к полуночи на берег Оки провел. Дождавшись, когда месяц за бугры скроется, разыскал Касьян челнок и Романа-балалаечника за Оку перевез. Потом, на свой берег вернувшись, тихо да с опаской к башне низовой прокрался и свистнул три раза сквозь пальцы. И когда увидел, что против неба на стене голова показалась, ко рту руки трубой приложил и молвил негромко, вполголоса:

— Слышь, борода! На утре татары приступом пойдут. Осведоми о том воевод, пущай к обороне готовятся!

Перед рассветом Касьян домой вернулся и только успел заснуть, как пробудился от грохота непонятного. Дрогнула избушка от потолка до пола, и зазвенела на стене заморская балалайка то ли тревожно, то ли радостно.

— Чай, не гроза нашла, глядя на осень? — удивился Касьян и глянул в дверь за овраг. Тут с крепостной башни огонь сверкнул, вырвался, загрохотало по оврагу Потайному, и завыли ногайцы в страхе и смятении, от кремля скатываясь. Кругом не повезло Ногай Мурзе. Невольник пропал, балалайка любимой жены в чужой избе висит, а сам он, сраженный чугунным ядром, рядом с конем на луговине лежит. Когда сквозь рев и гомон слышно стало, как ногайцы аллаха да своего Мурзу поминают, понял Касьян, что беда на татар обернулась и теперь им на глаза лучше не попадаться! Подхватил он Захарку да Макарку, а Протаська да Настаська следом за ним побежали. И схоронились все в чаще непролазной, в старой яме. Тут сидели они и день и ночь. Поутру родная речь послышалась, тогда все в родную избу пошли. А там Маланька уже печку топила, кисель овсяный варила, только не знала, куда мужик с ребятишками подевались. Наелись дети в первый раз после татарской осады досыта и повеселели.

Скоро забыл Касьян обиду на стражу кремлевскую, что ворота крепостные перед самым его носом захлопнула, но долго горевал о том, что гончарный круг и мастерскую басурманы порушили и дотла сожгли. Зато радовала его балалайка шестиструнная. Взял он ее как-то на досуге в руки и поиграть попробовал. Раз, другой да третий поиграл, слышит — получается! И подумал вслух Касьян: «На балалайке играть, оно, пожалуй, нисколь не мудренее, как на глиняных дуделках да разных сопелках дудеть!»

В ту осень после татар всякого дела для Касьяна хватало. В бедных избах глинобитные печи сбить, а в богатых — кирпичные сложить, засовы да запоры поправить. Где дело было мудренее, туда и Касьяна звали. Только на ночь домой приходил и сразу за балалайку брался. И не до еды ему было, не до сна, не до отдыха. И так у него ловко получалось, что под балалайку не только Настаська с Протаськой, гляди того, сама Маланька запоет да запляшет. Жена для виду сердилась не раз: «Чем беса тешить да скоморошничать, ложился бы спать, как добрый человек! И детей своих, гляди того, скоморохами сделает!»