Эсперанса - Пэм Райан

ГУАЯВЫ

Выйдя из сада фиговых деревьев, они оказались в грушевой рощице. На просеке они увидели сеньора Родригеса — он ждал их у сарая с фонарем в руках. Они поспешили войти внутрь. Вспугнутые голуби слетели с балок. В сарае их ждала повозка, загороженная ящиками с зелеными гуаявами.

— А Марисоль не пришла? — спросила Эсперанса, оглядывая сарай.

— Я должен был молчать о вашем отъезде, — сказал сеньор Родригес. — Когда придет время, я скажу ей, что ты искала ее, чтобы попрощаться. А сейчас надо спешить, пока не рассвело.

Альфонсо, Мигель и сеньор Родригес соорудили в повозке еще один этаж: в пространстве между ним и днищем повозки едва-едва могли улечься рядом друг с другом мама, Эсперанса и Гортензия. Гортензия постелила одеяла. Эсперанса знала о плане побега, но теперь, увидев узкую щель, в которую ей надлежало залезть, заколебалась:

— Пожалуйста, можно я сяду с Альфонсо и Мигелем?

— Нельзя, милая.

— Слишком много бандитов, — сказал Альфонсо. — Ночью женщинам грозит опасность на дороге. Кроме того, не забывай, что у твоих дядей повсюду шпионы. Поэтому нам придется добираться в повозке до Сакатекаса и сесть на поезд там, а не в Агуаскальентесе.

— Луис громко бахвалился своей помолвкой, — сказала Гортензия. — Подумай, в какую он придет ярость, когда узнает, что вы уехали. Вас никто не должен увидеть.

Мама и Гортензия поблагодарили сеньора Родригеса, попрощались с ним и устроились в повозке. Эсперанса неохотно легла на спину между ними.

— Когда мы сможем выйти?

— Время от времени мы будем останавливаться и отдыхать, — сказала мама.

Эсперанса уставилась на деревянные доски в нескольких дюймах от ее лица. Она слышала, как Альфонсо, Мигель и сеньор Родригес укладывали ящики гуаявы на настил над ними. Почти созревшие плоды пахли как груши и апельсины вместе. Потом Эсперанса почувствовала, как гуаявы покатились к ее ногам, когда Альфонсо и Мигель завесили повозку сзади. Если бы кто-то увидел ее на дороге, то решил бы, что фермер со своим сыном везут фрукты на рынок.

— Как вы там? — спросил Альфонсо, его голос звучал словно издалека.

— Мы в порядке, — ответила Гортензия.

Повозка тронулась. Внутри было темно, казалось, кто-то укачивает их в тряской колыбели — то из стороны в сторону, то вверх-вниз. Эсперанса почувствовала страх. Она знала — стоит ей несколько раз ударить ногой по настилу, и она сможет выбраться наружу, но все равно чувствовала себя в ловушке. Вдруг она почувствовала, что ей трудно дышать.

— Мама! — сказала она, задыхаясь.

— Я здесь, Эсперанса. Все хорошо.

— Помнишь, — спросила Гортензия, беря ее за руку, — как мы прятались от воров? Тебе было тогда пять лет. Какой же ты была храброй малышкой! Твои родители, Альфонсо и другие слуги уехали в город. В доме остались только ты, я и Мигель. Мы сидели в твоей спальне, и я подкалывала булавками и подшивала край твоего голубого шелкового платья. Помнишь это платье? Ты просила подогнуть его повыше, чтобы были видны твои новые туфли.

Глаза Эсперансы начали привыкать к темноте и к раскачиванию повозки.

— Мигель вбежал в дом — он увидел бандитов, — сказала Эсперанса. Она вспомнила, как стояла на стуле, раскинув руки, как птица, готовая взлететь, когда Гортензия пригоняла на ней платье. А еще она помнила свои новые туфли — черные и блестящие.

— Верно, — подтвердила Гортензия. — Я выглянула в окно и увидела шестерых мужчин. Их лица были закрыты платками, а в руках они держали ружья. Эти люди считали, что им дозволено воровать у богатых и отдавать награбленное бедным. Но они вовсе не всегда отдавали бедным захваченное добро, а иногда еще и убивали невинных людей.

— Мы спрятались под кроватью, — сказала Эсперанса, — и свесили с нее покрывало, поэтому они нас не увидели. — Она вспомнила, как смотрела на доски кровати — почти как сейчас на доски повозки.

— Но мы не знали, что в кармане у Мигеля была здоровенная мышь. — Гортензия улыбнулась в темноте.

— Да, он хотел меня напугать, — сказала Эсперанса.

Повозка скрипела и покачивалась. До них доносились приглушенные голоса Альфонсо и Мигеля. Стойкий запах гуаяв наполнял повозку, проникая в ноздри. Эсперанса немного расслабилась.

Гортензия продолжила:

— Мужчины вошли в дом. Они открыли буфет и забрали серебро. А потом мы услышали, как они поднимаются по ступенькам. Двое вошли в спальню. Мы из-под покрывала увидели их большие башмаки, но не издали ни звука.

— А потом я укололась булавкой, дернула ногой и стукнулась о кровать.

— Я так испугалась, что они нас найдут! — сказала Гортензия.

— Но Мигель выкинул мышь из-под кровати, — вспомнила Эсперанса, — и она побежала по комнате. Мужчины сначала испугались, но потом засмеялись, и один из них сказал: «Да это просто мышь! Хватит с нас, пошли!» И они ушли.

— Они забрали почти все серебро, — заговорила мама, — но мы с папой думали только о том, что вы остались целы и невредимы. Ты помнишь, как папа сказал, что Мигель — умный мальчик и повел себя очень храбро, а потом спросил у него, какое вознаграждение он хочет за то, что защитил тебя.

— Мигель захотел прокатиться на поезде, — вспомнила Эсперанса.

Гортензия тихо хмыкнула, а мама взяла Эсперансу за руку.

Казалось, они только вчера съездили с Мигелем на поезде в Сакатекас — это была его награда. Ему было восемь лет, а Эсперансе — пять. На ней было красивое голубое шелковое платье, и Эсперанса помнила, как в тот день Мигель стоял на станции с галстуком-бабочкой и весь сиял, как будто Гортензия вымыла и накрахмалила его. Волосы Мигеля были гладко зачесаны, а глаза блестели от восторга. Он не сводил глаз с медленно подползавшего к перрону паровоза. Эсперанса тоже была взволнованна.

С шумом и треском подошел поезд, и носильщики засуетились, провожая пассажиров в вагон. Папа взял детей за руки, и они сели в поезд, помахав на прощание Альфонсо и Гортензии. В купе были сиденья, обитые мягкой кожей, и Эсперанса с Мигелем весело на них плюхнулись. Потом они ели в вагоне-ресторане за маленькими столиками, на которых были разложены серебряные приборы и расставлен хрусталь. Когда пришел официант и спросил, что им принести, Эсперанса сказала:

— Пожалуйста, принесите нам завтрак.

Мужчины и женщины, одетые по последней моде, в шляпах, заулыбались, глядя на любящего отца и его двух детей. Когда они приехали в Сакатекас, женщина в яркой шали поднялась в поезд и пошла по вагонам, продавая манго на палочке. Плоды были очищены и порезаны в форме экзотических цветов. Папа купил каждому по манго. Когда они ехали обратно, Эсперанса и Мигель прижались носами к оконному стеклу и всем, кого видели, махали липкими от сока свежих манго руками.

Повозку тряхануло — колесо попало в выбоину на дороге. Эсперансе хотелось бы приехать в Сакатекас так же быстро, как тогда на поезде, а не ползти в тряской телеге по проселку. На этот раз, похороненная под горой фруктов, она никому не могла помахать. Здесь было совсем не так удобно, как тогда в поезде. И с ними не было папы.

Эсперанса в поношеном платье стояла на станции в Сакатекас. Платье с чужого плеча плохо сидело, его желтый цвет казался девочке отвратительным. Хотя они уже давно покинули фургон, от нее все еще пахло гуаявами.

Дорога до Сакатекаса заняла два дня, и вот наконец утром они вылезли из повозки, спрятали ее в зарослях кустарника и вошли в город. После неудобного путешествия Эсперанса мечтала скорее оказаться в поезде.

Паровоз, шипя и извергая клубы дыма, тянул за собой множество вагонов. Однако на этот раз они не сели в роскошный вагон с кожаными сиденьями или вагон-ресторан с белоснежными скатертями. Вместо этого Альфонсо отвел их в вагон с рядами деревянных скамеек, вроде тех, что Эсперанса видела в церкви. Скамьи стояли друг напротив друга, на них уже сидело множество крестьян. Кучи мусора на полу смердели гниющими фруктами и мочой. Мужчина с козленком на коленях улыбнулся Эсперансе беззубым ртом. Трое босоногих детишек, два мальчика и девочка, теснились около своей матери. Их ноги покрывала дорожная пыль, грязные волосы были спутаны, лохмотья едва прикрывали худенькие тельца. Старуха нищенка пробиралась в глубь вагона, сжимая в руках иконку Богоматери Гваделупской. Она протягивала руку, прося подаяния.

До сих пор Эсперансе не приходилось бывать так близко к такому множеству крестьян. Ее школьные друзья принадлежали к той же среде, что и она. В городе ее всегда кто-нибудь сопровождал, и к нищим Эсперансу не подпускали. А крестьяне всегда сами соблюдали дистанцию. Так было принято. Теперь, находясь с ними в одном вагоне, она не могла отделаться от мысли, уж не стащат ли эти люди ее вещи.

— Мама, — сказала Эсперанса, остановившись в дверях, — мы не можем ехать в этом вагоне. Он… он грязный. А этим людям нельзя доверять.