Люди в джунглях - Люндквист Эрик

Он худой и костлявый, карие глаза сверкают, губы искривлены иронической складкой. И так как Джаин презирает глупость, легкомыслие и безбожие, эта складка почти никогда не разглаживается.

Джанн выглядит очень свирепым, когда гонит от себя Сити. Но я подозреваю, что Сити готова стерпеть от него все, даже побои. Она принадлежит к числу женщин, любящих таких мужчин, которые дают почувствовать свое мужское превосходство. Эмбер совершенно иной человек. Он слишком добр.

— Ну что ж, посмотрим, Джаин. Подождем месяц: не выйдет ничего с этими людьми — придется отправить тебя за китайцами. Если разрешит компания, конечно.

— Туан! У нас здесь скоро начнутся неприятности из-за женщин. На двадцать пять мужчин три женщины. Добром это не кончится. Надо что-то предпринять!

— Боишься, что тебе попадет из-за Сити?

— Аллах с вами, туан! Мне и в голову не придет прикоснуться к этой сучке. Да и Эмбер не из тех, кто может постоять за свою жену. Но Ахмат! Он же бешеный, туан. Достаточно кому-нибудь взглянуть на Селаму, как он уже готов убить его. Они совсем как звери, туан.

«Что верно, то верно», — думаю я. Я и сам иногда зверею. Жаль, что только иногда.

Лежа на спине, смотрю на пестрого ужа, который охотится на потолке за древесной лягушкой, слежу за его гибкими движениями. Вот он молниеносно хватает добычу. Он поймал ее за задние лапки и пытается проглотить, торопится, ему некогда даже перехватить ее поудобнее. И зря: нужно было начать с головы. А теперь несчастная лягушка успевает издать жалобный звук. Мое сердце дрогнуло, жестокость змеи меня возмутила. Я ткнул ужа прутом, и он выпустил раненую лягушку. Она упала на пол. Подошла курица и выклевала лягушке глаза, потом принялась за мозг. Завтра я сверну голову курице и съем ее.

Мой фонарь привлекает мириады насекомых. Они обжигают крылышки и падают на землю. Там их поджидают ящерицы и лягушки. Сегодня вечером совершают свой брачный полет термиты. Полчища жирных, мягких термитов выбираются из подземных жилищ и тучами взлетают вверх, чтобы высоко в небе отпраздновать свою первую и единственную брачную ночь. Но мало кому удается достичь цели, и еще меньше возвращается оплодотворенными для продолжения рода: большинство поедают птицы, летучие мыши, лягушки и ящерицы.

Миллионы жизней вспыхивают и гаснут, словно огоньки, за одну только ночь. Здесь не привыкли считаться друг с другом. Каждый поглощен своим собственным существованием. Живи, размножайся и умирай — таков закон джунглей, которому послушно следуют все их обитатели.

Так что из того, что Ахмат вонзит нож в соперника? Что из того, что вертлявая Сити заставит нескольких мужчин остро ненавидеть друг друга?

«Нам же потом расхлебывать это дело», — говорит Джаин. Возможно, он и прав. Мы с ним будем расхлебывать. Но что до этого джунглям?

— Да, туан, — продолжает Джаин свою мысль, — пусть играют! Проиграют все деньги — придется зарабатывать снова. Я разговаривал с одним арабом в Таракане, туан. Он говорит: этих людей очень легко заставить работать — нужно только выдать аванс, а потом сделать так, чтобы они не могли расплатиться.

— Но ведь это же подло, Джаин!

— Тогда отпустите меня за китайцами, туан! Они привыкли работать как следует, и их мы привяжем самой надежной и прочной цепью: опиумом.

— Ты подумал о том, что здесь особенные люди — совершенно свободные люди! А мы хотим отнять у них свободу!

— Э, что это за свобода! Живут как вздумается, потому что ничего дельного в голову не приходит. Да у них ума не хватает на что-нибудь толковое!

Я опускаю сетку в знак окончания дискуссии. Тело ноет от усталости. Зачем Джаин так усложняет вопрос? У меня сейчас просто нет сил разбираться в этих проблемах.

Неужели искусство жить свободно состоит в том, чтобы ни к чему не стремиться? В таком случае это чудовищно трудное искусство. Во всяком случае для меня и для Джаина.

Пять тысяч кубометров в месяц… Какая уж тут свобода!

Каждый день мы спускаем к реке кряжи. За две недели их набралось около сорока. Большая часть плавает вдоль берега; они привязаны ротанговыми канатами. Некоторые затонули. По ночам старый Дулла дежурит: как бы не было бури. Стоит пройти сильному дождю, как по руслам, смывая все на своем пути, мчатся бурные потоки. Порой река вырывает с корнями деревья, а то уносит и лесистые мысочки. Поэтому я плохо представляю себе, на что рассчитывает старый Дулла. Уж лучше, как мы, слепо надеяться, что не будет никаких разливов до той поры, когда придет судно, которое должно забрать первые триста кубометров.

— Я же работал на заготовке, — объясняет Дулла. — На Филиппинах, в английском Борнео, в Малайе. Знаю, как надо действовать. Если начнется ветер, поплыву с кряжами до моря. А там собирай их и тащи обратно.

— Совершенно верно! Когда есть буксир. А у нас что? Одна только парусная лодка.

Дулла широко улыбается, показывая свой единственный зуб.

Мы связываем кряжи в плоты ротанговыми канатами, по четыре кряжа, тяжелые с легкими. Сверху для устойчивости укрепляем толстые поперечины. Работа трудная и опасная: река кишит крокодилами. Но парни не боятся. Они плавают и ныряют, словно водяные крысы, а три женщины сидят на берегу и восхищаются ими: плоты вяжут около самого лагеря.

Через полтора суток плоты готовы, и мы возобновляем работу в джунглях.

Там, где мы обосновались, джунгли уже начинают заметно редеть. Мы не ведем сплошной рубки. Деревья, которые на уровне груди человека не достигают шестидесяти сантиметров в поперечнике, оставляем. Но и из них многие поломаны и повреждены. Беспорядочно свисают растрепанные лианы и ротанговые пальмы. Яркие солнечные лучи оттеснили таинственный зеленый полумрак, и джунгли лишились своей мелодии. Утренний гимн голосистых гиббонов — вот мелодия дебрей Борнео. Теперь обезьяны убежали далеко от того места, где человек нарушил ритм жизни джунглей.

— Как бы не было беды, — говорит старый Дулла.

Ночью во время дежурства он слышал шепот духов джунглей. Они недовольны тем, как мы тут хозяйничаем. II ведь мы даже не принесли им жертвы, не извинились, прежде чем приниматься за дело.

Аванг весело хохочет над мрачными пророчествами Дуллы; мы с Джаином вторим ему. Аванг служил матросом, ходил в Австралию, в Америку и не верит ни в каких духов.

Но на следующее утро Гонтор, возвратившись в лагерь, бесстрастно сообщает, что Ахмат убит. Сломанный сук повис было на дереве, потом вдруг упал и пробил ему голову.

Ахмат и Гонтор вдвоем работали, расчищали дорогу к срубленному дереву. А как раз накануне вечером жена Ахмата улыбнулась Гонтору. «Видно, хочет, чтобы Ахмат воткнул в него нож», — сказал кто-то. Гонтор тогда только посмеялся. Теперь он уже не смеется. Не спеша укладывает пожитки и отправляется в путь на своей маленькой пироге. Говорит на прощанье, что сыт по горло этой жизнью.

Мы нашли Ахмата на дороге, которую они прокладывали вместе. Голова разбита. Разбита суком: к рано прилипли щепки и кусочки коры. Но упал ли сук с дерева или другой его конец находился в руках Гонтора, решить невозможно. Да и какое это имеет значение?..

Вот только глаза Ахмата никогда больше не увидят морских просторов. А ого жена, Селама, перешла к Джангбакару.

В этот вечер у меня было скверно на душе. Мы начали превращаться в зверей. Джангбакар был среди нас самым сильным. Вот он и взял себе освободившуюся самку.

Двадцать пять мужчин и три женщины. Джунгли не терпели такого противоестественного соотношения. И каждый из нас чувствовал это. Днем, на работе, мы отлично уживались, но вечером присутствие женщин рождало враждебность между мужчинами. Они обменивались злыми словами, когда женщины слышали их; точили ножи так, чтобы женщины это видели.

Путы, которые накладывает на человека жизнь в обществе, оказываются весьма непрочными в атмосфере джунглей. Здесь пробуждаются первобытные инстинкты — стремление взять себе самку и готовность драться за нее. Чувствуешь себя сильным, но в то же время стыдишься, потому что эта сила подчинена лишь животной страсти.