Стрелок - Стивен Кинг

Ее била дрожь. Ветер снаружи по-прежнему выл заунывно, не переставая. Где-то хлопала дверь, далеко-далеко, — словно пригрезившийся во сне звук. В стене копошились мыши. Наверное, это — единственное во всем городке преуспевающее заведение, раз уж мышам есть тут, чем поживиться, — подумал стрелок, но как-то лениво. Мысль просто скользнула по краю сознания. Он положил руку ей на живот, этой женщине. Она вздрогнула, потом расслабилась.

— Человек в черном, — сказал стрелок.

— Ты ведь не отстанешь, пока я тебе не расскажу?!

— Нет, не отстану.

— Ладно уж. Расскажу. — Она обхватила его руку обеими руками. И рассказала все.

Глава 7

Он заявился под вечер, в тот день, когда умер Норт, и ветер разбушевался, разнося пылью верхний слой почвы: взметал в воздух песчаную пелену, вырывал с корнем еще недозревшую кукурузу. Кеннерли запер конюшню, повесив на двери висячий замок, торговцы, державшие лавки, закрыли ставнями окна и заложили их досками. Небо было желтым, цвета заскорузлого сыра, и облака неслись в небе, как будто там, в безбрежных просторах пустыни, над которой они только-только промчались, они видели что-то такое, что их напугало.

Приехал он в дребезжащей повозке. Ее парусиновый верх громко хлопал на продувном ветру. За ним наблюдали, как он въезжал в городок, и старик Кеннерли, который лежал у окна, сжимая одною рукою бутылку, другою — распутную горячую плоть, а именно левую грудь своей второй дочки, решил не открывать, если тот постучит. Как будто его, Кеннерли, нету дома.

Но человек в черном проехал мимо, не поворотив гнедого, который тянул его на ходу разваливающуюся повозку. Колеса вращались, взбивая пыль, и ветер жадно хватал ее, унося прочь. Должно быть, он был священником или монахом: облаченный в черную сутану, запорошенную пылью, с широким капюшоном, покрывавшим всю голову и скрывавшим лицо. Сутана развевалась и хлопала на ветру. Из-под полы торчали квадратные носки тяжелых сапог с крупными пряжками.

Остановился он у заведения Шеба. Там же и привязал коня, который, пофыркивая, свесил голову и принялся тыкаться носом в землю. Развязав веревку, скреплявшую парусину на задке повозки, он вытащил старый потертый дорожный мешок, закинул его за плечо и вошел, распахнув створки дверей, исполненные в виде крыльев летучей мыши.

Элис уставилась на него с нескрываемым любопытством, но больше никто не заметил, как он вошел. Все изрядно укушались. Шеб наигрывал методистские гимны в рваном ритме рэгтайма. Убеленные сединами лоботрясы, которые подтянулись в тот день пораньше, чтобы переждать бурю и помянуть в бозе почившего Норта, уже охрипли от громкого пения. Шеб, упившийся вдрыск, опьяненный к тому же сознанием того, что сам он еще не откинул копыта, играл с каким-то неистовым пылом. Пальцы так и летали по клавишам.

Хриплые вопли не перекрывали воя ветра снаружи, но иной раз казалось, что гул человеческих голосов, бросает ему дерзкий вызов. Пристроившись в уголке, Закари закинул юбки Эми Фельдон ей на голову и рисовал у нее на коленях знаки Зодиака. Еще несколько женщин ходили, что называется, по рукам. Похоже, все пребывали в каком-то горячечном возбуждении. Но мутный свет затененного бурей дня, проникавшей сквозь створки входной двери, казалось, смеется над ними.

Норта положили в центре зала на двух сдвинутых вместе столах. Носки его сапог образовали таинственную букву «V». Нижняя челюсть отвисла в вялой усмешке, хотя кто-то все-таки удосужился закрыть ему глаза и положить на них по монетке. В руки, сложенные на груди, вставили пучок бес-травы. Воняло от Норта ужасно. Как ядовитыми испарениями.

Человек в черном снял капюшон и подошел к стойке. Элис молча наблюдала за ним, ощущая тревогу пополам со знакомым, сокрытым в самых глубинах ее естества желанием. Он не носил никаких отличительных знаков духовного сана, хотя само по себе это еще ничего не значило.

— Виски, — сказал он. Голос его был приятным и мягким. — Только хорошего виски.

Она пошарила под прилавком и достала бутылку «Стар». Она могла бы всучить ему местной сивухи, выдав ее за лучшее, что у них есть, однако делать этого не стала. Пока она наливала ему, человек в черном не отрываясь смотрел на нее. У него были большие, как будто светящиеся изнутри глаза. Было слишком темно, чтобы точно определить их цвет. Ее желание все нарастало. Пьяные вопли и выкрики не умолкали ни на мгновение. Шеб, никудышный кастрат, играл о солдатах Христа, и кто-то уговорил тетушку Милли спеть. Ее голос, скрипучий, противный, врезался в пьяный гул голосов, точно топор с тупым лезвием в череп теленка на бойне.

— Эй, Элли!

Она пошла принимать заказ, возмущенная и немного обиженная молчанием незнакомца, возмущенная взглядом его странных глаз непонятного цвета и своим неугомонным жжением в паху. Она боялась своих желаний. Они были капризны. И не подчинялись ей. Желания эти могли быть симптомом некоторых изменений, а те в свою очередь — признаком надвигающейся уже старости, того состояния, которое в Талле всегда было кратким и горьким, как зимний закат.

Бочонок с пивом уже опустел. Она вскрыла еще один. Уж лучше все сделать самой, чем просить Шеба. Конечно, он прибежит, как пес, которым, собственно, он и был — псом, прибежит по первому зову, и либо прищемит себе пальцы, либо прольет все пиво. Пока она занималась с бочонком, незнакомец смотрел на нее. Она чувствовала его взгляд.

— Много у вас тут народу, — сказал он, когда она возвратилась за стойку. Он еще не притронулся к своему виски, а просто катал стакан между ладонями, чтобы согреть.

— Поминки, — сказала она.

— Я заметил покойного.

— Никчемные люди, — сказала она со внезапною ненавистью. — Они все никчемные люди.

— Это их возбуждает. Он умер. Они — еще нет.

— Они смеялись над ним при жизни. Они не должны издеваться над ним и теперь. Это неправильно. Это… — Она запнулась, не зная, как выразить, что это и как это мерзко.

— Травоед?

— Да! А что еще у него было в жизни?

В тоне ее явственно слышалось обвинение, но он не отвел глаз, и она вдруг почувствовала, как кровь прилила ей к лицу.

— Простите. Вы, наверное, священник? Вам, должно быть, противно все это?

— Я не священник и мне не противно. — Одним глотком он осушил стакан виски и даже не сморщился. — Еще, пожалуйста.

— Сначала мне бы хотелось увидеть, какого цвета у вас наличность. Простите за бедность речи.

— Нет надобности извиняться.

Он выложил на прилавок серебряную монету, толстую с одного конца и потоньше — с другого, и она сказала, как скажет потом: