Собирается буря - Уильям Нэйпир

Голос оборвался, женщина перестала петь. Ее голова печально упала на грудь, и младенец, широко открыв глаза, посмотрел на мать.

Одна женщин, сидевших рядом, протянула руку и положила ее на плечо несчастной.

— Кто это? — прошептал Аттила.

— Женщина одного из двух стражников, убитых вами в палатке Руги.

Аттила нахмурился. Он совсем забыл о них.

Каган подошел к палатке и молча встал рядом. Через несколько минут женщины подняли голову, и некоторые вздрогнули. Но не вдова.

Аттила показал жестом из-за плеча на Чаната.

— Женщина, — сказал гунн. — Вот твой новый муж. Будь довольна.

Она внимательно посмотрела блестящими от слез глазами. Затем медленно встала на ноги, по-прежнему держа младенца на руках, сделала шаг вперед и плюнула на землю почти что под ноги Аттилы. И произнесла:

— Ты убил моего мужа и сжег его тело, не предав земле. Ты оставил меня вдовой, а детей — беспомощными сиротами. Мое сердце разбилось на сотни осколков, словно старый горшок при ударе о твердую землю. Я выплакала все слезы, и они высохли, но я по-прежнему безутешна. Теперь ты обращаешься со мной, словно с коровой, отдаешь меня этому дохлому быку с дыханием старой собаки и морщинистой мошонкой. Но меня не так-то легко заполучить. Уходи из моей палатки и возвращайся в свою постель, прихватив с собой окровавленный меч, который станет твоим спутником в холодной ночи. И пусть боги покарают тебя!

Чанат сделал шаг по направлению к ней, но Аттила остановил воина.

Женщина бросила на кагана пристальный взгляд, полный презрения и бесстрашия.

— Сколько же еще людей ты убьешь, мой господин, делающий жен вдовами? Я знаю, как мыслят и чем живут люди, подобные тебе. Вы — не тайна для меня. О, великий шаньюй, каган — властитель всех поднебесных стран! Великий вождь всего и ничего!

Она снова плюнула, быстро повернулась и пошла обратно в палатку. Затем задернула за собой вход.

— Мой господин! — вмешался Чанат, но Аттила покачал головой.

— Слова, слова, слова, — сказал каган.

Они продолжили свой путь.

— Во время бурь в пустыне, в зубах льва, в тисках многотысячный армий, — произнес Аттила, — можно бесстрашно двигаться вперед. Но перед лицом разгневанной вдовы…

— Такая женщина, вероятно, очень неплоха в постели, — сказал Чанат. — И она воспитает хороших воинов. Жаль, что у нее не прибавилось желания при мысли о моей сморщенной мошонке.

— И правда, жаль, — ответил Аттила.

Проходя мимо следующей палатки в самом центре лагеря, Аттила и Чанат услышали крики молодой женщины и мычание бессильного старика. Внезапно девушка почти что выпала к их ногам из грязной, убогой на вид палатки. Волосы были вырваны клоками, лицо избито и в синяках, а туника наполовину разорвана на спине. За ней, спотыкаясь, появился старик, задыхающийся от бешенства и выпучивший глаза. На скудной его бороде виднелись пятна слюны. Он остановился и выпрямился, заметив кагана.

— Как она досталась тебе? — отрывисто спросил Аттила. — Я отдал ее Забергану.

— Заберган продал ее мне, — сказал старик. — Он — мой двоюродный брат. Я заплатил хорошую цену.

— А сейчас ты бьешь ее?

Старик заговорщически улыбнулся:

— Чем больше бьешь, тем нежнее мясо.

— Как ты бьешь ее?

— Этим, — ответил старик, размахивая шишковатой палкой, и приблизился к Аттиле, его дыхание участилось и стало горячим из-за кумыса и похоти. — По спине, — сказал он почти шепотом, — по молодым упругим ягодицам, по мягким молодым бедрам…

— Как? Так? — спросил Аттила. И в мгновение ока схватил палку у старика и толкнул его на землю. Чанату показалось, будто он услышал, как что-то захрустело, пока тот ударился о твердую землю. Затем Аттила очутился верхом на старике и стал колошматить по костлявой худой спине со всей мочи. Под шквалом ударов тот мог только съеживаться и умолять о пощаде.

Аттила снова выпрямился, сломал палку о поднятое бедро несчастного и уронил две половинки в пыль.

Вождь помог девушке встать на ноги и кинул на нее быстрый взгляд.

— Иди в женскую кибитку. Скажи, что это я послал тебя. Там хорошо о тебе позаботятся. Сейчас ты моя.

Девушка смотрела на говорившего испуганными глазами.

— Иди, — сказал Аттила, подталкивая ее.

Девушка ушла.

— Разбираюсь с домашними неурядицами своих людей! — заворчал гунн, бросая взгляд ей вслед. — Я думал о чем-то более высоком, когда мечтал стать каганом.

Чанат захохотал:

— Вы добры к женщинам.

Они двинулись дальше, оставив старика лежать в пыли.

— Добр? — пробормотал Аттила. — С добротой это не имеет ничего общего. Я хочу, чтобы из чрева той женщины родились хорошие воины.

Утром вдова, жившая в палатке, находящейся на краю лагеря возле загона для лошадей, подошла к двери и увидела грека, молча сидящего на коне. Он протянул ей красивую серебряную вазу.

Лицо женщины осунулось и потемнело от горя. Она взяла вазу и заглянула внутрь. Там был прах. Вдова повернулась, не говоря ни слова, и исчезла в палатке.

На рассвете Аттила и воины уже оказались на равнине, намереваясь поупражняться в стрельбе.

— Вы или научитесь стрелять так, как ваш каган, — сказал он, — или кончики ваших пальцев сотрутся до крови во время подготовки.

Аттила оставил избранных и поехал дальше с Чанатом и Орестом.

Большие заячьи глаза Ореста бегали по степи, словно грек ждал, что тень самих Эриний появится из-за горизонта — тень покрытых грязью мстительниц из Тартара, у которых из глазных яблок сочилась кровь, а в волосах извивались змеи. Такими они, наверное, явятся к состарившемуся Оресту, когда придет время. Как правило, Эринии являются, чтобы отомстить за убийство родителя или дяди обиженным блудным сыном.

Но прежде Орест всегда производил впечатление осторожного человека с неопределенными мыслями. Или же со вполне ясными, но живущего в неясном мире. Через тридцать лет странствий по неизведанным безлюдным местам он вернулся вместе с хозяином, не веря ни во что, кроме неизменности небытия.

Наконец Аттила осадил лошадь, и все трое сели и посмотрели на далекий горизонт.

— Мой отец… — начал он.

— Не спрашивайте, прошу вас, — ответил Чанат. — Прошу, не надо.

— У Руги не было ни сыновей, ни дочерей.

Чанат отвернулся.

— Старый каган страдал каменной болезнью. Это, скорее всего, случилось, когда пришло двадцатое лето его жизни.

Серое небо степи стало тускнеть и приобретать теплый оттенок в лучах солнца. Откуда-то издалека донесся звонкий писк пятнистых сусликов. Пыль виднелась на далеком горизонте — вероятно, там пробегало стадо сайгаков. А может, всего лишь демоны ветра.

— До этого Руга и моя мать…

— О, не спрашивайте, мой каган.

Ночная тьма начала рассеиваться, и небо из темно-серого стало светлым, а затем и синим, словно днем. Как дорогая шелковая одежда синего цвета, которая была на вожде Руге, когда тот сделал последний вдох и умер…

Аттила повернулся и кивнул Оресту. Как всегда, грек уже знал, что тот имеет в виду. У этих двоих даже не возникало необходимости говорить на своем, понятном только им, языке, словно старым друзьям. Им едва ли нужны были слова.

Орест пришпорил коня и поскакал вперед, направляясь на юг, к поселениям за низкими холмами.

— Мой господин, можно спросить — кто?..

Аттила посмотрел на него, не мигая.

— Моя семья, — ответил он.

Поздно вечером два дня спустя, проехав много миль, Орест вернулся обратно, весь в пыли и изнуренный, сопровождаемый странной вереницей из женщин и мальчиков. Мальчики постарше, которым пошел второй десяток, ехали на собственных лошадях, а те, кто помладше, а также женщины, путешествовали в крытой повозке, рассматривая раскинувшийся впереди лагерь.

Живущие в палатках, в свою очередь, глядели на них с любопытством, а затем — с удивлением. Общее количество прибывших оказалось сложно определить, но все сходились на том, что видели шесть мальчиков, столько же девочек и столько же женщин.

Аттила забрал еще две больших палатки из центра лагеря и в одну отправил своих шестерых сыновей. Им было от семнадцати до четырех-пяти лет, и самый младший заплакал, когда его отлучили от одной из женщин. Аттила сел на лошадь и стал смотреть, как они идут. В другую палатку он велел отвести женщин. Тем временем все заметили, что среди прибывших — пять жен и восемь дочерей. Вновь удивленный гул пробежал по толпе. Пять жен для кагана — дело обычное. Но для того, кто странствовал по пустынной Скифии тридцать лет, обладать пятью женами и не дать такой семье распасться, защищая от любого проходящего мимо разбойника, казалось едва ли возможным. Какая-то сила, должно быть, охраняла их…