Рассказы о Маплах - Джон Апдайк

Два спальных места в Риме

Маплы думали и говорили о разводе так долго, что его, казалось, вообще никогда не будет. Эти разговоры, все более противоречивые, то беспощадно обвинительные, то насквозь примирительные, с чередованием ударов и ласк, в конце концов только туже опутывали их болезненной, безнадежной, унизительной интимностью. Их занятия любовью продолжались вопреки очевидности — так растет здоровый ребенок, которого упорно недокармливают; когда утомлялись, наконец, их языки, происходило слияние тел: так соединяются в безмолвии две армии с наступлением конца военных действий, развязанных двумя безумными властителями. Их брак, окровавленный, изувеченный, десятки раз закопанный в могилу, отказывался умирать. Сгорая от желания разъехаться, они по привычке отправились вместе — в Рим.

Прилетели они ночью. Поздний рейс, большой аэропорт. Сорвались с места поспешно, без планов; но, как будто предупрежденные об их прибытии, проворные итальянцы с прекрасным английским забрали у них багаж, заказали для них из аэропорта по телефону гостиничный номер, посадили в автобус. Автобус, к их удивлению, нырнул в темный сельский пейзаж. В отдалении висели, как фонари, редкие светящиеся окна; внизу внезапно оголила серебряную грудь река; мимо скользили темные силуэты олив и пиний, подобные полузабытым иллюстрациям в старом латинском букваре.

— Я могла бы ехать в этом автобусе без конца, — призналась Джоан вслух, и Ричарду стало больно: он вспомнил, как однажды, во времена их взаимного довольства, она призналась, что возбудилась от заставлявших дрожать автомобиль сильных круговых движений молодого протирщика ветрового стекла на заправке. Из всего того, что она ему когда-либо говорила, это признание осталось самым откровенным, глубже других осветило то ее тайное женское естество, до которого он никогда не мог добраться и в конце концов устал добираться.

И все же ему было приятно делать приятное ей. Это являлось его слабостью. Он хотел для нее счастья, и уверенность, что, не находясь рядом с ней, он не знает, счастлива ли она, представляла собой последнюю, неожиданно запертую дверь на его пути, когда были уже распахнуты все остальные двери. И он осушал слезы, которые утирал с ее глаз, не говорил о безнадежности тогда, когда ей хотелось расстаться с последней надеждой. Так длилась их агония.

— Всему наступает конец, — молвил он теперь.

— Может, позволишь мне расслабиться хотя бы на минуту?

— Извини. Расслабляйся.

Она некоторое время смотрела в окно, потом повернулась и сказала ему:

— Непохоже, что мы едем в Рим.

— Куда же мы едем? — Ему искренне хотелось это знать, искренней была надежда услышать это от нее.

— Обратно, в то, как все было раньше.

— Нет, я не хочу туда возвращаться. У меня ощущение, что мы зашли очень далеко и осталось уже совсем немного.

Она долго провожала взглядом безмолвный пейзаж, пока он не понял, что она плачет. Он поборол побуждение успокоить ее, мысленно обозвал себя бездушным трусом, но его рука, словно приведенная в движение могучей силой, подобной вожделению, сплелась с ее рукой. Она уронила голову ему на плечо. Женщина в платке, сидевшая через проход, приняла их за любовников и деликатно отвела взгляд.

Автобус вынырнул из сельской темноты. Шоссе сузилось от обступивших его заводов и шеренг жилых домов. Они миновали неожиданно выросший сбоку монумент — залитую светом грузную белую пирамиду с надписью на латыни. Вскоре они дружно прильнули к окну, провожая глазами его величество Колизей, похожий на порушенный праздничный торт, медленно поворачивавшийся и уплывавший из поля зрения. На автобусной станции заботливые руки снова воссоединили их с багажом, усадили в такси, доставили к отелю. Ричард положил в ладонь таксиста шесть монет по сто лир, показавшиеся ему самыми гладкими, самыми круглыми монетами, какие только приходилось держать. И вес самый оптимальный. К вестибюлю отеля пришлось подниматься по лестнице. Служащий был молод и игрив, он несколько раз произнес их фамилию и выказал удивление, что они не посетили Неаполь. Коридоры отеля, который в аэропорту им назвали второклассным, были, тем не менее, выложены розовым мрамором. Мраморная дорожка довела их до самого номера. Мрамор, размеры ванной комнаты и имперский пурпур гардин ослепили Ричарда, и он не замечал одного серьезного недостатка номера, пока портье, довольно цокая каблуками, не унес по коридору к лифту чаевые, в сумме которых он скорее всего ошибся.

— Две кровати… — протянул Ричард. Раньше у них всегда была двуспальная кровать.

— Хочешь позвонить вниз? — спросила Джоан.

— Тебе это важно?

— По-моему, это не имеет значения. Ты сможешь спать один?

— Думаю, да. Но… — Здесь присутствовала тонкость. У него было чувство, что им нанесли оскорбление. Пока они окончательно не разбежались, появление между ними даже малейшего пустого пространства казалось неуместным. Раз этой поездке предстояло стать убийственной или целительной (так звучал, уже в десятый раз, их лозунг), то попытка исцеления должна была обладать технической безупречностью, пускай — или даже тем более, что — в душе он уже обрек ее на неудачу. Вставал также вполне конкретный вопрос: сможет ли он спать, когда рядом не будет ее теплого тела, всегда придававшего его сну форму.

— Что «но»? — напомнила Джоан.

— Как-то грустно это.

— А ты не грусти, Ричард. Хватит тебе грустить. Пришло время расслабиться. Это не медовый месяц, а просто отдых, мы пытаемся дать друг другу отдохнуть. Если не сумеешь заснуть, можешь навестить меня в моей постели.

— Ты такая милая! — выпалил он. — Сам не пойму, почему я так тебя мучаю.

Он столь часто говорил раньше это или нечто подобное, что она, привычная к меду и желчи в одной пилюле, пропустила его слова мимо ушей и стала с подчеркнутой безмятежностью разбирать вещи.

Она предложила прогуляться по городу, хотя было уже десять часов вечера. Их отель стоял на торговой улице, но в этот час на всех витринах были опущены металлические шторы. В дальнем конце улицы журчал освещенный фонтан. У Ричарда заболели ноги, хотя раньше они никогда его не подводили. Влажный воздух римской зимы так коварно искривил подметки его ботинок, что каждый шаг давался ему с болью. Он не мог придумать этому объяснения, поэтому решил, что у него аллергия на мрамор. Щадя его ноги, они нашли американский бар и заказали кофе. В углу заведения гундосил пьяный американский голос, заглушавший неразборчивые женские упреки. Голос был, возможно, даже не мужской, но казался мужским, потому что речь была замедленной, как если бы пластинку на проигрывателе запустили с неправильной скоростью. В надежде побороть расширявшуюся у него внутри тошнотворную пустоту, Ричард заказал гамбургер, в котором оказалось больше томатного соуса, чем мяса. Пришлось купить у уличного торговца горячих жареных каштанов. Торговец жестикулировал черными от гари пальцами, пока не получил триста лир. Ричарду отчасти даже нравилось, что его надувают: так у него появлялось свое место в экономике Рима. Маплы вернулись в отель и погрузились в глубокий сон на своих отдельных кроватях.

То есть это Ричард возомнил в бездонных пещерах своего беспамятства, что Джоан тоже выспалась. Но, проснувшись утром, он услышал от нее следующее:

— Этой ночью ты был очень забавным. Мне не спалось, я то и дело тянулась к тебе, чтобы у тебя было чувство, что ты лежишь на двуспальной кровати, а ты твердил «уйди!» и сбрасывал мою руку.

Он радостно рассмеялся:

— Неужели? Во сне?

— Наверное. Один раз даже крикнул: «Оставь меня в покое!» так громко, что я решила, будто ты бодрствуешь, но когда попыталась с тобой заговорить, ты уже храпел.

— Действительно забавно! Надеюсь, ты не обиделась?

— Нет. Я испытала облегчение, что ты в кои-то веки не противоречишь себе.

Он почистил зубы и съел несколько оставшихся с вечера холодных каштанов. После гостиничного завтрака — жестких булок и горького кофе — Маплы опять отправились бродить по Риму. Туфли Ричарда снова необъяснимым образом превратились в пыточные колодки. Город проявлял странное, почти насмешливое внимание к их незримым нуждам: в этот раз он подсунул им обувной магазин. Усилиями услужливого, гибкого, как рептилия, молодого продавца Ричард стал обладателем пары черных мокасин из аллигаторовой кожи. Это была обувь необычной модели, слишком тесная, зато не причинявшая невыносимой боли в отличие от прежней. После этого Маплы — она с путеводителем, он с коробкой, где отдыхали взбесившиеся американские ботинки, — зашагали по виа Национале к памятнику Виктору Эммануилу, гигантской лестнице в никуда.

— Чем он так прославился? — спросил Ричард. — Он объединитель Италии? Или это был Кавур?

— Это он — маленький король из «Прощай, оружие!»?