Союз нерушимый... - Юрий Силоч

— Не за что, — красные губы испуганно и фальшиво растянулись, а руки скользнули к пачке сигарет. — Обращайтесь.

Я выехал с территории завода, рассеянно кивнул охраннику и скомандовал навигатору двигаться обратно в сторону конторы. Настроение упало ниже некуда, поскольку моя единственная догадка не оправдалась: снайпера никак не могли активировать извне, следовательно… Следовательно, тупик. Если уж даже главный конструктор не смогла понять, что с «Зайцевым» что-то не так, значит, в этом направлении копать точно не стоило.

Однако, несмотря на недвусмысленный ответ Платоновой, у меня оставалось стойкое чувство, будто я что-то упускаю. Что-то раздражающе близкое, лежащее прямо перед носом. Это плохо: дело начинало меня заинтересовывать, хороня надежду на полноценный воскресный отдых. Когда во мне просыпалась ищейка, я мог работать без сна и отдыха сутками.

Что ж, если Пал Палыч хотел имитацию бурной деятельности, он её получит.

— Навигатор! — приказал я через несколько минут. — Давай-ка на Горбушку.

4

Я припарковал машину там, где заканчивался асфальт и жилые районы.

Передо мной лежал дикий ландшафт, не тронутый строителями. Граница Хаоса и Упорядоченного была очень чёткой: одно от другого отделял высокий забор, украшенный унылой наглядной агитацией, поверх которой уличные художники рисовали свои полотна. Они были яркими, как сбрендившая радуга, и в половине случаев откровенно похабными.

Мне особенно приглянулся один арт: роскошные голые женщины окружали плюгавого тощего мужичка, у которого осталась всего одна конечность: та, что болталась между ног и размером превосходила самого инвалида. Он пускал из кривого беззубого рта нарисованную серебрянкой слюну и смотрел на мир слепыми глазами, а рядом в облачке-комиксе неведомый художник написал «Спасибо Партии и Правительству». Я усмехнулся: советский Бэнкси очень верно уловил самую суть явления и передал её с потрясающим цинизмом.

Здоровенный пролом, из которого торчала оборванная стальная проволока, вёл из одного мира в другой. Дыра в заборе была такой, что можно было пройти, не нагибаясь и не поворачиваясь боком.

За моей спиной оставались ровные ряды новых районов, где торжествовал порядок и урбанизм, а впереди…

Я вышел с другой стороны и окинул взглядом ландшафт.

Передо мной простиралась, насколько хватало взгляда, перековерканная взрывами пустыня. Долины древних площадей, узкие ущелья разрушенных улиц и высоченные горные хребты изуродованного железобетона. В трещинах уже давно росла высокая трава, а на горных пиках, что несколько десятков лет назад были многоэтажными домами — корявые деревца, в основном берёзки.

Они отчаянно цеплялись за серые валуны и тянулись к солнцу с упорством обречённых. Повсюду валялись перевёрнутые остовы машин. Счётчик Гейгера сходил с ума рядом с ними, поэтому я сразу же, не откладывая в долгий ящик, вытащил из небольшого футляра пару больших коричневых таблеток и проглотил, не запивая. Завтра будет плохо. Очень плохо.

Я бывал тут — давно, ещё в прошлой жизни, когда за фразу о возрождении Советского Союза меня подняли бы на смех, и сейчас, двигаясь по отдалённо знакомым улицам, старался отыскать взглядом детали погибшего мира.

Вот лежит наполовину засыпанная обломками, здоровенная оранжевая вывеска, заставившая вспомнить, что тут был торговый центр, в который я никогда не заходил, но несколько раз проезжал мимо(?).

Ощущение, что за мной присматривают, появилось с того самого момента, как я шагнул за забор, но это было нормально. Я даже не пытался высмотреть следящих, лишь брёл вперёд, перепрыгивая ямы и проломы в земле, обходя радиоактивные корпуса автомобилей и автобусов и стараясь держать направление в этом железобетонном хаосе.

Очень сильно пахло пылью и чем-то горьким. Ветер свистел в развалинах, и поэтому я не сразу уловил нарастающий гул голосов и тарахтенье древнего дизельного генератора.

Моё внимание привлекли какие-то яркие пятна на скелете многоэтажки впереди. Я увеличил изображение и понял, что уже почти на месте: на уцелевшей стене висел грубо сколоченный деревянный щит с прибитыми к нему разноцветными буквами от разных вывесок. Они складывались в надпись «Горбушка».

Добравшись до здания с вывеской, я взглянул вниз, где в исполинской, нескольких километров в диаметре, чашеобразной долине с чёрным обугленным дном располагался тот самый знаменитый на всю страну рынок. Во время первой бомбардировки высоко над этим местом взорвалась одна из самых мощных боеголовок — вот и получилось идеально очищенное от цивилизации пространство.

Воронка, земля в которой спеклась в стекло от ужасающего жара, была усеяна драными брезентовыми тентами, сараями из подручных материалов и самодельными кривыми лотками.

В нескольких десятках метров от меня начиналось движение — возле входа в подвал разрушенного дома копошились тощие немытые бородатые мужики.

Блуждать по Горбушке можно было вечно. Рынок-город был настоящим лабиринтом, застроенным как мусорными лачугами, что рушились от ветра, так и настоящими каменными крепостями — из старых панелей, битого кирпича и железных листов.

И везде торговали всем, что душе угодно: от сомнительной, но многочисленной еды до новейшей электроники, от батрака-работяги до высококлассного специалиста, не прижившегося в большом городе. Рынок уже много лет сохранял статус одного из немногих царств свободы, которые Контора предпочитала не трогать. Старинная тактика «стравливания пара», — ничто не ново под Луной.

Именно поэтому Горбушка оставалась, хоть и нелегальным, но широко известным и популярным местом. Какое-то время сюда даже автобусы ходили, как в крупные гипермаркеты несколько десятилетий назад.

Узкие улочки-проходы завалены и заставлены всяким хламом и мусором разной ценности. Кроме того, здесь функционировала куча мастерских — в основном ремонтники, но встречались и ателье, парикмахерские, подпольные кинотеатры и даже бордели, куда пускали лишь своих и лишь по пригласительным билетам.

Здешним торговым рядам можно было давать названия. Прямой стрелой через всю Горбушку проходил широчайший проспект ношеной одежды. Параллельно пролегал проезд довоенных артефактов, а перпендикулярно им — улица книг, улица компьютерного железа, улица технических самоделок, автомобильный бульвар и нарко-переулок (очень маленький и непостоянный, ибо в Союзе с дрянью боролись безо всякой жалости). Особенно отличалась площадь порнографии, где возле горы картонных коробок с самопальными дисками сидел монополист: постоянно прикладывающийся к бутылке толстый мужик с красным лицом.

Успех той или иной лавочки легко определялся по вывеске: те, у кого дела шли плохо, довольствовались самодельной, нарисованной на доске масляной краской. Торгаши посолиднее украшали свои лавочки чем-то поинтересней и поярче. Те же, кто добился успеха в своём деле, устраивали возле своих магазинов настоящее световое шоу — сплошной неон, диодные ленты и мигание, способное вызвать приступ эпилепсии. Изгалялись кто во что горазд.

Рынок полон народу — как-никак выходной день. Рабочие в синих комбинезонах, принесшие на продажу вынесенные с заводов инструменты и материалы, мелкие клерки, пенсионеры, даже мальчишки-школьники в красных галстуках. Взгляд зацепился за стройную женщину, гулявшую в рядах, где торговали копаным довоенным барахлом, — приталенный чёрный костюмчик с короткой юбкой, «мушка» над верхней губой, яркий макияж и малюсенькая шляпка с чёрной вуалью. Такое ощущение, что она прилетела сюда из двадцатых годов двадцатого века. Лицо показалось мне знакомым, но я никак не мог вспомнить, где именно её видел, поэтому поддался искушению залезть в базу Конторы.

Перед глазами всплыло личное дело. «Ну конечно», — усмехнулся я. Актриса из МХАТа, часто игравшая в кино. Неудивительно, что я её узнал.

Взятый в базе Комитета адрес оказался верен. Искомый павильон находился вдали от основных проспектов: если можно так сказать, в жилой части Горбушки. Улочка была чертовски узкой, и я окончательно измазал пальто, протискиваясь между стоявшими почти вплотную стенами. Однако для того, чтобы пробраться туда, надо было пройти через переулок, в котором я заметил несколько чрезвычайно неприятных личностей, чьи намерения стали сразу же ясны.

Завидев меня, они моментально затушили цигарки-самокрутки и развернулись в боевой порядок.

Позади, в руинах заброшенной лавки, горел костёр в железной бочке. Чуть дальше, буквально за углом, снова начинался рынок — там сидели люди, разложившие на брезенте и полиэтилене свои нехитрые товары: в основном вытащенные из руин книги, газеты, сгоревшую довоенную электронику и прочий мусор.

— Гляди-ка, кто к нам такой красивый идёт! — подал голос мелкий заводила, похожий повадками на шакала Табаки из советского мультика. Он сгибался чуть ли не пополам и скалил рот, полный жёлтых гнилых зубов. На его костяшках я заметил вытатуированные цифры — год первой ходки. — Пальтишко хорошее. Дай закурить, а, красавéц, — шакал сделал ударение на последний слог. Его дружки осторожно обходили меня с разных сторон. Звякнула об асфальт, разбиваясь и превращаясь в смертоносную «розочку», бутылка «Трёх топоров». Худые, низкорослые, лохматые и оборванные, со следами вырождения на тупых лицах, местные бродяги вызывали у меня не страх, а брезгливость. Размахивать сейчас перед ними ксивой или пистолетом — означало похоронить мою идею в зародыше: кто-нибудь из торгашей обязательно увидит, что по Горбушке шатается гэбэшник, и в три секунды об этом узнает весь рынок.