Три дамы в поисках любви и смерти - Елена Попова

Она не любила эту улыбку, по которой никогда нельзя было понять, нравится ему что-то из происходящего или нет. Это была маска, за которой он прятался. И эта маска ее раздражала. Он вообще ее раздражал. Дома он всегда ходил в шортах, особенно подчеркивающих его непропорциональную фигуру, — коротковатые ноги и от этого казавшееся еще более длинным тело. В обычной одежде это было почти незаметно, но в шортах… Шорты ему просто не шли, но она стеснялась ему об этом сказать.

Так что в этих шортах, в выходные дни он сновал по кухне и готовил завтрак (он любил готовить), зачем-то поминутно хлопая дверцей холодильника и — поочередно — дверцами кухонных шкафчиков. И у нее мелькала глупая мысль: что этот человек делает в моем холодильнике и в моих шкафчиках, просто в моей кухне, совершенно забыв о том, что они были женаты уже почти год и можно сказать, что это был и его холодильник и его шкафчики.

Они были женаты уже почти год, но она к нему так и не привыкла, он был в ее жизни чем-то ненужным, инородным. Была у него своя квартира, и он предлагал их квартиры объединить. Но интуиция подсказывала ей, что спешить с этим не надо, что их совместная жизнь долго не продлится. И она не спешила.

Когда их познакомили, ей было тридцать семь. Перед тем был ряд поверхностных отношений, так и не приведших к браку. И одна знакомая как-то бестактно и очень обидно заметила, что на ней какой-то особый венец безбрачия, и посоветовала сходить к знахарке. К знахарке она не пошла, но когда ее познакомили с Пашей, просто взяла и вышла замуж, назло этой женщине и себе. Вот вам венец! Вот вам безбрачие! Тем более, все подруги, близкие и дальние, уговаривали в один голос: материально обеспечен, с квартирой, компьютерщик, программист, не дурак, не урод. Что еще нужно для счастья?

Она сидела на кухне и пила уже вторую чашку кофе. И курила уже вторую сигарету. Вообще же она курила совсем мало и даже не каждый день. А тут раскурилась что-то.

Она курила, а муж все мелькал и мелькал перед глазами в своих шортах и со своей ни к чему не относящейся улыбкой, и все хлопал дверцей холодильника и дверцами кухонных шкафчиков, то одной, то другой, то одной, то другой — хлоп-хлоп, хлоп-хлоп, хлоп-хлоп…

«Да что же это такое? — подумала Бубновая дама. Что происходит? Что я здесь делаю? Что он здесь делает?»

После второй чашки кофе сердце у нее заколотилось, как бешеное. И она поняла, что должна что-то сделать! Хоть что-то! Иначе ее сердце просто выскочит из груди… и она умрет.

Она взяла пустую уже чашку из-под кофе и швырнула на пол. Пол на кухне был кафельный и чашка тут же разбилась вдребезги, за ней полетело блюдце, декоративная тарелочка, в которую она обычно нарезала хлеб, ну а потом уже все остальное, что попадалось под руку.

Муж выключил газ и выскользнул из кухни, а она все швыряла на пол самые разные предметы. В какой-то момент она услышала, как тихо хлопнула входная дверь и щелкнул замок. Тогда она взяла веник и стала подметать пол, сгребая множество стеклянных осколков.

Она вынесла к мусоропроводу два ведра. И тут же забыла про Пашу. Ей не было его даже жаль. И вечером, когда она улеглась на их совместную широкую тахту, одна, она с особым удовольствием потянулась и минуту или две даже что-то напевала.

Бубновая дама сидела в пустой холодной будке и крутила в руках пудреницу. Нет, она совсем не жалела о Паше. Ни тогда, ни теперь. Но пора было возвращаться. Наверное, ее ждали. Ей даже показалось, что ее зовут.

Она машинально опять щелкнула пудреницей и глянула в зеркальце. Но то, что она там увидела на этот раз, заставило больно сжаться сердце.

Ведь увидела она там Митеньку, свою первую любовь.

Учились они в одном институте, на параллельных курсах, и любовь эта была с первого взгляда.

Он был тонкий, синеглазый, совсем мальчик, так и она была, понятное дело, девятнадцатилетней. Он ходил в рваных кроссовках и старой курточке. Это совсем его не заботило. Он всегда был веселый, от избытка этой веселости он мог вдруг обежать ее кругом или вспрыгнуть на парапет, если они шли по набережной. И походка у него была легкая, какая-то летящая. Он был балагур, а она застенчива и молчалива, но чувствовала себя с ним, как ни с кем, свободно. Только улыбалась на все его шутки, на все его приколы. И от ее улыбки он веселел еще больше. Он немного картавил, но и это в нем ей нравилось.

Весь день они были вместе, только на лекциях сидели в разных аудиториях, а так, в остальное время они и не разлучались. На переменах, в библиотеке, потом он провожал ее домой и засиживался допоздна, и после шел на работу. В соседнем городе у него оставалась больная мать, ему она помочь не могла, так что он все время работал: то ночным сторожем, то дворником, то кем-то еще. И она всегда удивлялась, когда же он спал? А он говорил: «На лекциях».

Ее мать все боялась, что между ними произойдет, что обычно происходит между парнем и девушкой, и когда они были у нее дома, то и дело входила в комнату — то за одним, то за другим.

Потом у него начались неприятности в институте… Ведь он все время спал на лекциях… Особенно зверствовал один преподаватель по кличке Сократ, ничего общего с великим философом не имевший, хоть и преподавал марксистско-ленинскую философию. Он все писал на него какие-то докладные… Митенька завалил один экзамен, потом второй… Как раз в это время стала сильнее болеть его мать… Деталей Бубновая дама уже не помнила. Помнила только, что Митеньке пришлось взять академический отпуск и срочно уехать.

Они договорились, что летом она к нему приедет и они поженятся. Между ними это давно было решено.

Пришло лето, она сдала все экзамены и стала собираться. Но тут мать и лучшая подруга стали ее уговаривать этого не делать.

— Ты всегда была обеспеченной, ты не представляешь, каково это — жить в бедности! — говорила мать.

— Он такой неприспособленный! — вторила ей лучшая подруга. — Жизнь пройдет, пока он чего-нибудь добьется. Куда нам спешить? Мы еще такие молодые!

Отец, как всегда, отмалчивался. Но скорее всего, поддерживал мать.

В конце июня Бубновая дама стала собирать чемодан. В июле этот чемодан все еще стоял открытым. В августе она его захлопнула и опять забросила на шкаф.

И Митенька, с его телефонными звонками и письмами, вот так же постепенно стал исчезать из ее жизни, пока не исчез совсем.

А ведь никогда ни к кому больше не было у нее такого чувства, как к Митеньке. Все ждала, все надеялась: придет, она еще так молода! Не пришло.

И вот теперь сидела Бубновая дама в пустом холодном домике, как в клетке, в совершенно непонятном для нее месте, и смотрела на Митеньку, отражавшегося в ее маленьком зеркальце с таким чувством, будто рассталась с ним вчера. И ее уже чуть подостывшее, подсушенное сердце разрывалось от любви и боли.

Мать любила ее самозабвенно, каждый Новый год дарила очередное двуспальное постельное белье, и молилась, все молилась за ее счастье, только бы ей было хорошо. Но что такое ее хорошо? Их хорошо? О своем «хорошо» каждый может знать только сам.

Умерла мать, и отец умер. Давно уже не видела она свою когда-то лучшую подругу, но слышала от людей, что ничего хорошего в ее жизни не произошло. Первый ее муж пил, и второй, вроде, тоже.

Где теперь ее мать?

Где теперь ее когда-то лучшая подруга?

Где их слова, сломавшие ее жизнь?

— Митенька… Митенька… — шептала Бубновая дама.

И все смотрела, и смотрела в зеркальце. Но в зеркальце его уже не было. И самое ужасное — он вдруг исчез и из ее памяти. Она силилась вспомнить его, его лицо, его улыбку… и не могла, падая в глухую пустоту.

— Митенька! — закричала Бубновая дама и разрыдалась.

Она рыдала долго в пустом, холодном домике, рыдала, сотрясаясь всем телом, и над ее головой сиротливо покачивалась лампочка в сто ватт на голом проводе.

Потом она как-то взяла себя в руки, вышла из домика и почти ослепшая от слез пошла назад по гравийной дорожке. Но в разинутых пастях лягушек, сидящих по краям, уже не горели лампочки, она шла в темноте и все время спотыкалась, сбиваясь с дорожки в какую-то грязь. Но не расстраивалась от этого, хоть и была педантичная чистюля и даже зануда.

Пусть! Грязь так грязь! Разве в этом счастье? А в чем счастье?

Гравийная дорожка обрывалась не у двери, у которой еще совсем недавно стояли ее подруги и официант, а у глухой, слепой стены. Она пошла вдоль этой стены, все всхлипывая, все соскальзывая в грязь, слезы все лились…

— Митенька, Митенька…

Найти! Разыскать Митеньку! Обойти сто земель, истоптать сто сапог. Она была готова на это. Но ведь Митеньки больше нет, ее Митеньки, тонкого, синеглазого. Вместо него уже кто-то другой — раздавшийся и заземленный, с женой и детьми…

Наконец, она обошла все здание и оказалась перед входом в кафе. Она вошла и тут же окунулась в атмосферу скандала.