Онелио Хорхе Кардосо - Избранные рассказы - Онелио Кардосо

— И того меньше, — перебил, смеясь, Мигель, и все дружно расхохотались.

Хуан поднял голову, скрестил руки на груди и, обведя всех глазами, преспокойно сказал:

— Конечно, если хорошенько смерить, то, может, и не больше тридцати.

— Болтай, болтай! Скажи уж, и шести не будет, — перешел в наступление Сориано.

И тогда случилось то, что случилось. Хуан схватился за мачете и, занеся его над головой, прорычал:

— Кто скажет хоть на пол метра меньше — убью!

Все застыли на месте. Глаза Канделы налились кровью, а смуглая рука побелела — так стиснул он рукоятку мачете. Мы молчали. Хуан медленно опустил нож и сказал:

— Скоты вы, неблагодарные скоты, больше никто! — И, повернувшись спиной, исчез в темноте барака.

Сахарный тростник все рос, а полчища сорняков шли на него войной. Эта война и позволяла нам кое-как перебиваться во время «мертвого сезона», до начала сафры. Заработки были по-прежнему скудные, и по-прежнему все товары в лавке мы брали в долг. Порою по вечерам к нам в барак доносились из усадьбы звуки гитары — это играл управляющий. Но Хуан больше ничего не рассказывал. Он не покидал гамака, как во время болезни, а мы сидели у порога, перебирая в уме жалкие воспоминания, и украдкой поглядывали на пустующее место Хуана.

Однажды душным вечером пришел к нам дон Карлос и стал говорить что-то мудреное про звезды и луну. Под конец он сказал:

— А земля — шар.

— Да ведь она кажется плоской, как стол, — засмеялся Мигель.

Дон Карлос выпустил кольцо дыма и, повернувшись, чтобы идти в усадьбу, ответил:

— Многое кажется не тем, что есть на самом деле.

Никто больше не проронил ни слова, но на душе у меня стало как-то муторно. Я начал понимать, что рассказы Хуана тоже имеют отношение к звездам дона Карлоса, к таинственному миру вещей, которые кажутся не тем, что они есть. Этот мир живет другой жизнью, вне времени, вне наших забот и нашего барака. Думаю, и товарищи мои испытывали нечто подобное. По крайней мере, я помню — когда мы расходились, Мигель проговорил, ни к кому не обращаясь:

— Надо, значит, верить во что-нибудь красивое, даже если его и нет.

В ту ночь я никак не мог заснуть. Было свежо и тихо — лишь по временам вдали кукарекал петух, но часы шли за часами, а сон так и не смыкал мне веки. На рассвете я услышал, как у гамака Канделы раздался едва слышный умоляющий шепот Сориано:

— Расскажи нам что-нибудь сегодня вечером, Хуан. Пожалуйста.

— Вы подлые маловеры, — отрезал Хуан, не считая нужным понижать голос, как Сориано.

Но тот настаивал:

— Да брось! Что с нас взять? Сидим здесь сиднем, ничего дальше своего носа не видим. Но теперь мы знаем, что ты говорил правду.

— Теперь? Почему теперь?

— Ну, неважно… Видишь ли, вчера дон Карлос рассказывал нам про землю и про то, что есть на самом деле, хоть таким и не кажется.

— При чем тут я?

— Сам хорошенько не знаю, Хуан, но это как-то связано.

Я подслушивал их разговор и, затаив дыхание, ждал, пока Хуан согласится. Он должен был согласиться: недаром он Хуан Кандела, недаром подчинял себе наши души и вместе с нами ходил по земляному полу барака… Впрочем, я уверен, что и в богатом доме с паркетными полами, в любом уголке земли, завораживало бы волшебное слово Хуана Канделы.

1944.

Нино

(Перевод Э. Вольф)

Все пришли проститься с покойным. Дом был за деревней, далеко от последнего фонаря. Пришли даже капитан, алькальд и несколько солдат. Посреди комнаты стоял гроб, а в нем покойник с темно-фиолетовым лицом, как у всех, умерших от удушья. В комнате плакали женщины; в старом кресле спал, съежившись, босоногий мальчонка.

Я вышел в патио[10], опустился на скамейку, спиной к луне, и облокотился о закраину колодца. Старик Хулиан Баррерас, как всегда нелюдимый и суровый, тоже был здесь. Во дворе появлялись все новые люди и собирались группами. Пошли разговоры.

— По меньшей мере пожизненная каторга…

— А может, и расстреляют…

— Подумать только, поднять руку на полицейского!.. — воскликнул кто-то.

Покончив с этим, они стали говорить о женщинах, об алькальде и капитане. Но все сходились на одном: Нино совершил зверский поступок, Нино убил Селорио Рамоса. Такова была новость, и к ней ничего не оставалось добавить, кроме того, что Нино сам явился в полицейский участок, неся мертвеца на плечах, и сказал что-то такое, чего никто не хотел повторить.

Старая Руперта, на глазах у которой Селорио вырос, набросила на голову шаль и пошла к вдове.

— Дочь моя, будь уверена, бог обо всем помнит!

Хлопнув себя по колену, капитан в ярости воскликнул:

— Ну, можно ли после этого доверять таким людям! Повесить его надо!

— И немедленно, — поддержал капитана алькальд, всем своим видом выражая одобрение.

А жена капитана и жена алькальда тем временем перешли к болтовне о модах.

Лусио Бермудес, писарь в полицейском участке, получивший увольнительную, чтобы проститься с покойным, гнусный тип, невежда и пролаза, выскочил из своего угла и с нарочитой запальчивостью выкрикнул:

— Я знал, что этот Нино кого угодно может убить! Подумайте только, ведь половина его земли краденая!

Он кричал так громко, что мы со старым Хулианом, сидя в патио, слышали каждое слово. Я посмотрел на Хулиана, а он лишь сказал:

— О господи, чего только не наговорят!

Речи старика неизменно вызывали у меня глубокое уважение к нему.

— Но вы-то, старина, не верите этому?

Он повернулся ко мне лицом. Я видел его шляпу, посеребренную сверху луной, а под полями шляпы, в тени, красный огонек сигары.

— Поверьте, если человека вывести из себя, любой сделает то же самое, что Нино.

И тогда он рассказал мне, как было дело.

— Нино жил в полукилометре от полицейского участка. Это был человек высокий, статный, словно могучий дуб, с добрым лицом и большими ясными глазами. На его лице легко появлялась улыбка. Он жил бобылем, среди тростника, однако перед домом у него круглый год росли цветы, и всем было известно, что он только делает вид, будто не замечает, когда мальчишки в мае забираются к нему воровать манго. Он умел переносить и хорошие и плохие времена, неустанно обрабатывал землю, стараясь по луне и разным другим приметам определить погоду на весь год. Все, что у него было, принадлежало ему, начиная с черной сырой земли, в которой копошились сотни толстых дождевых червей, и кончая двумя упряжками волов. Все это, нажитое потом, принадлежало ему.

Таким был Нино, но с ним нужно было обращаться вежливо, вести себя деликатно, а не то в глазах У него вспыхивало пламя. К сожалению, Селорио Рамос мало разбирался в том, какие бывают люди, и слишком хорошо в том, каким должен быть полицейский.

Как-то под вечер капитан велел Рамосу одолжить у кого-нибудь волов для работы во дворе полицейского участка. Селорио трижды утвердительно кивнул головой, слушая приказание капитана. К несчастью, выбор его остановился на Нино, хотя поблизости жило много других, более покладистых соседей. А Нино в тот вечер, пользуясь прохладой, решил вспахать землю. Капрал подошел, взглянул на волов и, не сводя глаз с упряжки, приказал:

— Распряги их, они нужны капитану!

Нино вытер пот рукой и ответил:

— Мне они тоже нужны.

— Да ненадолго же, — пробурчал Селорио.

— Ненадолго или на всю жизнь — никто не возьмет у меня сейчас волов.

Капрал угрожающе вскинул руку, но сдержал себя и только сказал:

— Имей в виду, это для капитана.

Нино поднял голову, луч солнца упал на его висок светящимся треугольником, а глаза засверкали, как раскаленные уголья.

— А хоть бы и для господа бога!

Тут уж Селорио вышел из себя и, сделав несколько шагов по направлению к Нино, рявкнул:

— Или ты дашь мне волов, или я уведу тебя самого, чурбан ты этакий!

Но надо было знать Нино. В два счета он очутился возле полицейского, рванул его за пояс и поднял над головой.

— Ты еще не дорос до этого, — процедил он сквозь сжатые зубы и швырнул капрала наземь. Потом повернулся к нему спиной, будто выдернул вцепившийся в борозду сухой корень. И то, что он повернулся к нему спиной, было очень плохо, потому что капрал схватил мачете и вонзил его в левое плечо Нино. Но больше он уже ничего не мог сделать — могучая, тяжелая правая рука Нино сжала полицейскому горло и пригнула его к земле.

Всего лишь одна рука нужна человеку. Одна правая. Только что взрытая борозда была теплой, еще совсем сырой; в нее втиснулась голова Селорио. Глаза его, налитые кровью, вылезшие из орбит, уставились куда-то вверх. Ногти коротких пальцев впились в тело гиганта, правая рука уперлась в раненое, растерзанное плечо Нино. А Нино не шелохнулся, словно скатившийся с горы камень.