Последний приют - Решад Нури Гюнтекин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Было решено, что в роли Пишекяра[28] выступит важный господин Сервет, а в роли Кавуклу[29] — ходжа.
На них надели мантии и кавуки. Любителей из кружка дома культуры тоже нарядили в подходящих персонажей. Вместо зурны нашли кларнет и начали играть пьесу «Кровавая Нигяр[30]».
Еще в самом начале было ясно, что и господин Сервет и ходжа как раз из тех людей, которые готовы ради этой страсти пожертвовать жизнями.
Господин Сервет не выговаривал букву «р». Вместо «р» он произносил «й». Он знал все диалоги наизусть, и ходжа тоже. Кроме того, у ходжи имелся огромный талант к пародированию и очень богатая фантазия.
Господин Сервет был далеким от жизни, простодушным человеком. И ходжа, пользуясь этим, стал изображать его, смеясь над тем, что господин Сервет не может произносить букву «р», и вместо «ракы» произносит «йакы», а вместо «рыба» — «йыба». Ходжа и окружающих не оставил без внимания. Например, подозвав музыканта в белой рубашке, играющего на зурне, заставил его влезть на стул, а потом тайком прицепил ему к заду кусок газеты, приготовленный заранее. И директору дома культуры тоже от него досталось. Да так, что тот вмешался в ход представления, крича со своего места. Нельзя было узнать и Макбуле. Она стояла в конце сцены в чадре и все роли исполняла невероятно правдоподобно. Играя девочку-подростка, она превращалась в настоящего ребенка; то становилась дряхлой старухой, принимающей в дом одного за другим распутников, и кричала: «Девочки, закрывайте двери на засов!» Мы так смеялись! Даже генерал, сидевший очень прямо, словно боясь спугнуть муху на своей голове, стучал каблуками и заливался смехом.
Между выступлениями ходжа опять обратился к зрителям со сцены:
— Друзья мои, сейчас я представлю вашему вниманию несколько оригинальных пародий. Посмотрим, понравятся ли они вам? Однако это не столь любимые директором миниатюры о медведе и волке… Это пародии на некоторых старых артистов. Я надеюсь, что они понравятся нашим гостям из Стамбула.
После того как занавес вновь открылся, он стал изображать артистов из труппы театра Минасяна. Это была импровизация, которую я нигде до этого не видел. Минасян, Холас, Бинемесиянлар — одним словом, вся Османская драматическая школа в полном составе. Самые яркие воспоминания детства оживали в моем сознании: «Продавцы восковых свечей», «Дама с камелиями», «Парижские бедняки» — своими голосами, и они смеялись и жаловались на судьбу.
Один раз наши взгляды с господином Серветом встретились. Он растерялся и, казалось, пребывал в замешательстве.
— Господин, это что такое? Это уже слишком. Это не может происходить на самом деле, — сказал он мне.
Однако немного погодя мы увидели еще более невероятные вещи. На этот раз ходжа играл Кель Хасана[31]. Это даже назвать ролью невозможно, потому что это был сам Кель Хасан — собственной персоной. Высохший, как доска, худой с усами и бровями, намазанными кофейной гущей, с усталым видом он тяжело шел по сцене. И тонким слабым голосом говорил:
— По такой погоде, когда хороший хозяин собаку на улицу не выгонит, пришел я к вам предать привет от Караджаахмета[32]. — Потом, сделав вид, что только что заметил директора, продолжил: — А, Нашит, ты тоже здесь… Негодяй, и тут не оставишь меня в покое!
Это была насмешка над директором, так как его нос, как и у Нашита — оказался довольно впечатляющего размера. Однако директор не понял насмешки и с места стал отвечать ему:
— Какая же свадьба без Камбера[33]?
Потом Ходжа произнес известную реплику из монолога Хасана, в которой говорится о могиле, где он якобы находится.
— Я подумал, что подлецы меня по ошибке в мясной лавке закрыли.
Представление продолжалось. На этот раз Маленький Исмаиль и Абди[34] собирались в гости. Чобанян[35] тоже хотел пойти с ними. Однако сафты[36] прогнали его, предварительно хорошенечко поколотив.
— Как вы поняли, что я не из ваших? Потому что есть у меня на теле один опознавательный знак, говорящий о том, что я не мусульманин? — всхлипывая, спрашивал Чобанян.
Было показано еще много подобного рода забавных проделок… В конце выступления ходжа сказал:
— Протухнем. — Потом, словно задыхаясь, поднял голову к потолку и, расстегнув пуговицу на воротничке рубашки, набрал в легкие побольше воздуха и облегченно произнес: — И здесь тоже неплохо… Неплохо, да только вы, опять-таки, насколько это возможно, постарайтесь здесь надолго не задерживаться! Ну что ж… Не поминайте лихом! — После этих слов он сгорбился, опустил голову на грудь и пошел прочь.
Но, подходя к краю сцены, он еще раз обернулся и подковырнул в последний раз директора, сказав:
— Уважаемый директор, жду тебя среди недели с ночевкой.
Мой взгляд опять скользнул по господину Сервету. Однако на этот раз, чтобы никто не заметил, что он плачет, он повернул голову в сторону и громко вытирал нос. Макбуле вела себя немного естественней, чем все мы. Она не побоялась открыто показывать свои чувства. Ходжа подошел к нам все той же усталой походкой.
— Заставил-таки нас поплакать, — произнесла Макбуле, взяв его за руку и опустив свое заплаканное лицо ему в ладони.
А потом, нисколько не стесняясь, она вытерла свой маленький носик о рукав его рубашки, выглядывающей из-под коротких рукавов. Ее плач, так же как и смех, сопровождал кашель. Это делало ее похожей на ребенка. Ни директор, ни местные гости не могли понять причину ее слез и смотрели друг на друга, широко раскрыв глаза. Однако она не обращала на них никакого внимания и продолжала плакать. Наревевшись вдоволь, она схватила ходжу за руку и, словно женщина, готовая отдаться любимому, с дрожью в голосе произнесла:
— А теперь можешь и за свой уд взяться, я тебе покажу, что значит усталость!
Макбуле вышла на сцену. Пропев несколько строчек, она опять начала плакать и, поняв, что не сможет продолжить, оборвала свою песню.
— Ради Аллаха не подумайте, что я притворяюсь, — сказала она. — Потому что у артистов есть подобные странности. Но я, клянусь Аллахом, ненавижу подобные вещи. И не думайте, что я влюблена. Это давно в прошлом… — После произнесенной речи она опять решила спеть, однако остановилась и добавила: — Однако сегодня я поняла одно: что от тех чувств кое-что все-таки остается у человека в душе.
Генерал, показывая мне на все еще продолжающего украдкой вытирать глаза господина Сервета и Азми, спросил:
— Странное дело плакать от пародии,
