Итоговая автобиография - Юрий Колкер

Со своими стихами я проделал фокус, которого, решаюсь думать, никто из сочинителей нашей волны эмиграции не проделывал. Все, выехав, издавали и публиковали своё лучшее. Я сказал себе: подлая советская власть украла у меня молодость, лишила возможности печататься, расти от публикации к публикации, от книги к книге. Не замечу этого. Буду жить свою жизнь. Сейчас, оказавшись на свободе, не стану показывать моих последних стихов, а буду разворачивать себя хронологически, от первых моих стихов, которые всё еще ценю, к сегодняшним, лучшим; моя жизненная программа, хоть я и старше Пушкина, едва началась; буду же терпелив; куда спешить? Подстилали это решение вера в то, что советская власть — тысячелетний рейх, и вера в читателя, сегодняшнего и провиденциального. Вторая вера оказалась такой же чепухой, как первая.

Иначе говоря, в журналы я отдавал не лучшее, а ведь встречают человека по одёжке; так же я поступил и с книгой стихов: издал не избранное, а первый из четырех небольших сборников, сложившихся у меня хронологически и предназначенных для печати. В ленинградском самиздате книга называлась Послесловие; под этим же названием она была оттиснута в 1985 году в Иерусалиме (притом, из соображений нелитературных, не полностью). Конечно, я хотел издаться в Европе или Америке; надеялся на парижское издательство La presse Libre при Русской мысли, где главный редактор, Ирина Иловайская, ко мне благоволила; на Ардис Карла Проффера и Эрмитаж Игоря Ефимова (где у меня протекции не было). Но Иловайская и Ардис тянули с ответом, а Ефимов спросил за издание $1500, ровно в пять раз больше того, что нам позволили вывезти из России. Сумма казалась астрономической (мы получали $120 в месяц на хлеб), а на деле была разумна, условия Ефимов предлагал хорошие, мои стихи хвалил. Друзья в США готовы были мне помочь, но я не решался брать в долг такие умопомрачительные деньги без ясных перспектив в смысле трудоустройства; друзья же не понимали, как для меня важны эти деньги, для них пустяковые. Просомневавшись полгода, я от Эрмитажа отказался. Это была величайшая глупость. Самый факт издания в Эрмитаже вернул бы мне эти деньги: не только через продажи (Эрмитаж имел солидную репутацию и основательно рекламировал свою продукцию, печатал же далеко не всех), а через бессмертную пошлость людскую: мой, говоря по-русски, рейтинг подскочил бы в глазах тех, кто смыслит в деньгах, а не в стихах.

За Послесловие я получил в 1986 году первую и единственную в моей жизни премию. Досталась она мне по разнарядке: государство как раз учредило награду за первые книги новых репатриантов; среди русских писателей подходил под мерку один я.

В 1986 году мы с Таней написали большую статью на 50-летие Кушнера и напечатали ее в Русской мысли, причем только под таниным именем, потому что меня Кушнер напутствовал просьбой о нем не писать. В статье Кушнер противопоставлялся Бродскому, в первую очередь — по части мастерства. Не обошлось без редакторских искажений, внесенных, думаю, рукой Горбаневской, Кушнера презиравшей; но удивительно уже то, что такую статью вообще удалось там напечатать. Весь русский Запад точно знал, что с Бродским никто сравнения не выдерживает; Кушнера держали за мелкоту; его поэтика, его правда, без которой, вероятно, я не выжил бы в России, — совершенно как в своё время правда Ходасевича, — не давалась людям, тугим на ухо.

В том же 1986 году состоялась третья важная для меня публикация: статья о стихах Владимира Лифшица в Континенте. Еще в рукописи я послал ее сыну Лифшица, Льву Лосеву; тот в ответном письме, расхвалив ее и меня, указал на некоторые биографические неточности, которые я исправил. Заочная дружба с Лосевым вскоре завершилась заочной размолвкой в связи с другой моей статьей. У этой дружбы так или иначе не было будущего. Еще раньше, до размолвки, на мои слова о том, что русский язык Солженицына плох, Лосев ответил: нельзя принадлежать к партии противников Солженицына. Я вглядывался в письмо и не верил своим глазам.

Жуткая правда о кумовстве и партийности в бесцензурной литературе подтвердилась на следующий год. Валентина Полухина из провинциального британского университета заказала мне статью о Бродском для очередного сборника о его поэтике. Самый этот сборник казался мне вздором; «живущий — несравним»; исследовать поэта при его жизни — кружковая самодеятельность, дешевка и недобросовестность. Однако ж я был польщен и согласился, главным образом потому, что это позволяло выговорить мои давние претензии к Бродскому. О моем критическом отношении к Бродскому Полухина знала. Статья была закончена в сентябре 1987 года, за месяц или около того до присуждения Бродскому нобелевской премии. В статье я признавал Бродского большим поэтом, но настаивал, что по части собственно мастерства он не на должной высоте, не дотягивает до эталона, заданного великими предшественниками *.

*Талант, писал я, на весы не положишь; тут нужна работа нескольких поколений, проворонили же современники Тютчева, Боратынского, Мандельштама. При жизни поэта наше понимание его места затемнено обстоятельствами нелитературными. Среди первых я высказал тогда мысль, сейчас ясную всем: что репутация Бродского в значительной степени возникла и держалась не столько благодаря его стихам, сколько благодаря мощи и обаянию его личности. В стихах же Бродского полно вкусовых срывов и паразитирующих слов: наполнителей, не служащих ни смыслу, ни звуку. Всё это показано на множестве примеров; попутно, как и в статье о Ходасевиче, шла моя ars poetica, общий разговор о том, чем должны и чем не должны быть стихи.

Пришлась статья не вовремя. Едва я поставил точку, как Бродскому присудили нобелевскую премию, и тут выяснилось, что такую статью напечатать нельзя. Полухину в должности редактора сборника сменил Лосев, мою статью отклонивший. Другие редакции тоже не брали статью до самого 1990 года, когда мне удалось напечатать ее в несколько затхлых франкфуртских Гранях. Статья произвела впечатление; ее тотчас, не спрося автора, начала передавать на своих волнах Свобода; ее читают до сих пор; у нее тысячи читателей на моем сайте.

Моя книга стихов, изданная в Израиле, заметного движения в умах не произвела. Из драгоценных для меня частных отзывов отмечу письмо физика Юрия Меклера со словами «Вы — настоящий поэт». Распространять книгу пришлось мне самому, а по этой части я плох. Три человека в Иерусалиме вызвались написать о ней; каждый дал понять, что пристраивать написанное, раз уж меня охотно публикуют в журналах, придется мне самому. Каждому из соискателей я сказал: это — ваш бизнес; ни один ничего не написал.

В Израиле все проходят военную подготовку; пришлось и мне. Из советской армии я выписался в чине лейтенанта или старшего лейтенанта запаса; в израильской — стал рядовым. В возрасте 39 лет прошел курсы молодого бойца со сборами в палаточном лагере под Хайфой; оказался изрядным стрелком; сохранилась мишень, где двадцать пуль из М-16 с двадцати пяти метров легли в девятку и восьмерку. Дальше каждый год меня призывали на тридцать дней как резервиста. Среди прочих объектов охранял я в хаки и Стену плача.

Мои дела в иерусалимском университете шли не совсем замечательно (хотя и то правда, что оба моих тамошних начальника сохранили ко мне хорошее отношение и даже веру в то, что я одаренный ученый). В 1988 году я прочел в Русской мысли, что русская служба Би-Би-Си набирает сотрудников; подал на конкурс; прошел в британском консульстве в Тель-Авиве экзамен: перевод с английского, написание собственного текста и пробу голоса; отобран не был. Вскоре объявление в той же газете повторилось. Я снова подал, опять прошел экзамен и на этот раз был приглашен в Лондон, куда отправился 18 октября 1989 года с контрактом на 11 месяцев.

7

Никогда в своей жизни я не любил и не слушал радио: ни советского, ни антисоветского. Советское не выносил по причинам слишком понятным; в юности не мог долго находиться в домах, где оно, по тогдашнему обыкновению, не выключалось. В годы брежневского безвременья — не слушал «голосов». Новости, политика — не занимали никакого места в моей жизни, не относились к ней. «Прошлое жадно глядится в грядущее, нет настоящего, жалкого — нет». Правда, в Израиле я был некоторое время внештатным корреспондентом Свободы, но репортажи делал правозащитного и литературного толка. С этим и оказался в Лондоне. О Би-Би-Си знал мало. Имя корпорации вызывало в сознании представление о чем-то солидном. Там, надеялся я, должна присутствовать настоящая русская культура.