Просто жизнь - Алексей Ельянов

— Вы, наверно, объездили весь мир? — восхищенно спросил тогда Петр. И удивился, услышав:

— Вообще-то, да, молодой человек. Но путешествую я только в воображении. Я историк и знаю, что у всего живого и неживого своя история существования. Я и в людях люблю глубину и широту сознания. Это приподнимает нас над буднями. Вы любите оставаться наедине с собой? — неожиданно спросил профессор.

— Когда-то не любил, боялся, было скучно.

— Вот-вот. У многих молодых людей такая беда. Не знают, чем занять свой мозг. И занимаются этаким передвижением: фланируют по улицам или из угла в угол. Пустое время…

Пустое время… Пустое ли оно? И только ли практическое дело имеет смысл? А стихи? А споры до хрипоты о смысле жизни? А любовь?.. Когда же это все — отвлеченное, неприменимое на первый взгляд — проявляется в человеке, в его таланте, в поступках, кто знает? И сам профессор, наверно, когда-то «ваньку валял», да забыл. Остались от тех юношеских лет только быстрые Движения да задорная энергичная речь, будто спешит он кого-то опередить в споре.

— Поймите меня правильно, я не хочу быть старым брюзгой. Что и говорить, молодость действительно лучше старости. Логика проста: если вы хуже нас, то, значит, общество регрессирует, чего не может быть; если равны — общество топчется, и остается одно — дорогу молодости! И что же спасло вас от скуки, чем увлеклись?

— Вырезаю по дереву, немного пишу, рассказываю всякие истории в дневнике…

— Это интересно. Я тоже много лет их вел. Сначала получались душераздирающие излияния, что-то вроде «Страданий молодого Вертера». Читали? А потом в духе исповеди Руссо. В двадцать лет мне казалось, что я очень умный… То категорически считал, что история ничему не учит, то совершенно наоборот — именно она одна и учит всему… Середину не любил. — Профессор улыбнулся смущенно. — У меня сохранились дневники студенческие, фронтовые. Заглядываю иногда, и такое вспоминается…

Даниил Андреевич по-мальчишески шмыгнул носом, потер его, улыбнулся:

— Знаете ли, за долгую жизнь чего только не переживешь. И жалел я себя до слез, и страдал до какой-то истерической болезненности, все мне казалось не то, не так, не соответствует моим идеалам. Уж так я заходился в страданиях, что все было немило, смерти ждал. Мои страдания казались мне самыми глубокими, самыми сильными и даже самыми важными для всего человечества — вот как. Стыдно вспоминать… И ведь думал, что все-то я знаю, как мудрец, а дальше собственного носа не видел. И самодовольство я пережил, испытывая этакое жирное, барское наслаждение от собственной персоны. Что ж, даже целые народы страдают этой болезнью… И хандрил я запойно, и самоуничижался, — все это, наверное, неизбежно, когда ищешь себя.

— И нашли?

— Да как сказать… Спокойнее стал, что-то уравновесилось. Радости, даже счастья во всем стал я видеть больше: в цветке, в чьей-нибудь милой улыбке, и в ясном дне, и когда дождичек идет… Все нам обещает счастье, только бы увидеть, разглядеть…

Даниил Андреевич отхлебнул чай, блаженно закрыл глаза и продолжал:

— В своих хотениях я был очень нетерпеливый. Долго не мог заучиться сдерживать себя. Даже к усидчивой работе за столом долго себя приучал…

— Я тоже такой же, — признался Петр.

— Была в моем дневнике одна особенная запись, про наводнение в Петербурге в двадцать четвертом году, — сказал профессор. — Все, как у Пушкина: плыли гробы, улицы как реки, я тонул, едва спасли… Жуткое, мистическое чувство испытал я тогда — ужас, потоп, конец света. И эта борьба и беспомощность людей перед стихией… И в то же время странный, захватывающий интерес, почти восторг на многих лицах… С таким лицом однажды поднялся в атаку один молоденький офицер на Невской Дубровке. Он, кажется, не выдержал тишины перед боем, приподнялся над окопом и тут же погиб от снайперской пули…Ия был тогда ранен разрывной пулей в ногу.

Эх, если бы собрать дневники многих и многих людей, такое можно было бы рассказать… Хорошо, что у вас есть склонность вести дневники, — это особого рода историография. Оценить событие во времени очень важно, соотнести свою жизнь с жизнью общества — в этом и есть гражданское самосознание, — заключил профессор. — Наивысшая ступень в труднейших поисках себя. Ведь не только известные всем люди, любой человек — личность историческая. И понять это — значит, стать ответственным за все прошлое и будущее, глубоко осознать нынешний день истории, — стать истинно человеком!

— Я пока пишу просто так, — сказал Петр.

— Просто, да не просто, — не согласился Даниил Андреевич. — В дневниках мы отмечали и отмечаем вехи жизни, чтобы не сесть на мель. А какого рода книги вас интересуют?

На вопрос профессора Петр ответил, что совсем недавно прочел Керама — «Боги, гробницы, ученые». И роман Лиона Фейхтвангера «Сыновья». Что все ему было интересно… В таких, оказывается, далеких временах — истоках культуры человечества — все было, все поражает размахом, умом, талантом и в то же время варварством, катастрофами. Как будто бы сама природа не захотела сберечь ни одной культуры древности в полной сохранности — войны сметали все. Но оставались в людях незыблемыми любовь, совесть, творческий Дух.

Профессор оживился, стал говорить о разрушении Вавилона, Ниневии — столицах некогда великих государств. Рассказал о трагической судьбе историка Иосифа Флавия, на глазах которого римляне разрушили столицу его родины Иерусалим.

— Когда-нибудь люди все-таки прекратят свои национальные и межгосударственные распри. Для всех и каждого станет родной, кровной всеобщая история. Человек будет сознавать себя просто-напросто жителем планеты и даже вселенной…

Много еще было потом разговоров и встреч с профессором, немало выпито крепкого чаю на Петроградской стороне в просторном, наполненном книгами, уютном кабинете Даниила Андреевича, умеющего, как немногие, извлекать удовольствие, даже счастье из путешествий в уме и воображении.

Петр раскрывался перед Даниилом Андреевичем, не боясь оказаться невеждой или глупцом. «Вы, главное, докапывайтесь до своей внутренней сути, говорите, говорите ваши глупости откровенно, тогда и до умностей сможете дорасти…»

«Докопаться до сути…» Это означало, что надо понять мир вокруг и мир в себе, прояснить свои возможности, состояться в каком-то большом деле.

— Милое дело бездельничать, — повторил Петр, когда Ольга вернулась с полным котелком воды для чая. — Безделье снимает все напряжение, и ты плывешь, как в теплой реке, на спине, глядя в небо. Видишь далеко-далеко…

— Откуда тебе это знать, — усмехнулась Ольга, — когда ты плаваешь, как утюг?

— А фантазия на что? Воображение…

— Воображай не воображай, а чаю попить охота, — сказал Илья и помог Ольге подвесить котелок над затухающим костром.

Чай начали пить уже в полумраке, при первых звездах. Костер едва тлел, только три крупные головешки поддерживали жар.

Съехали с дороги и пробрались к реке два легковых автомобиля, расположились поближе к кустарникам, послышались веселые детские голоса и строгие окрики взрослых. Сначала это раздражало. «Никуда не скроешься», — пробурчала Ольга. А потом, когда соседи тоже запалили костры, на берегу Нерли стало даже веселее, уютнее. Тишина, бледная зорька вдалеке, звезды над головой, горячий чай с дымком, негромкий разговор привели всех троих в такое состояние, что, казалось, нет больше в мире никаких бед и эти минуты навсегда придадут им силы, принесут счастье.

— Эх, жаль, гитару не взял на этот раз, — вздохнул Петр.

— А ты спои что-нибудь просто так, — попросила Ольга.

И, подумав недолго, он начал петь мягким баритоном «Выхожу один я на дорогу…». И над берегом, над речкой полетели три негромких голоса: «Сквозь туман кремнистый путь блестит; Ночь тиха; пустыня внемлет богу, И звезда с звездою говорит…»

Каждый пел о чем-то своем. А потом сами собой вспомнились старинные романсы: «Гори, гори, моя звезда…», «Лишь только вечер опустится синий…», «Вечерний звон» и протяжные ямщицкие песни. Долго не хотелось забираться в палатку, хоть уже к ногам и спинам подступали сырость и прохлада.

Первым пошел спать Илья.

— Не советую долго рассиживаться, простудитесь, — сказал он и скрылся под брезентом.

— А я буду сидеть всю ночь, — заявила Ольга, подбросив в костер еще несколько веток.

— Будет холодно, не высидишь. Давай лучше встанем пораньше, — предложил Петр. И тоже положил в огонь сухой валежник. Он затрещал, задымил. — Стесняешься нас?

Ольга подтянула коленки к подбородку и ничего не ответила.

— Мы отвернемся и заснем, как сурки. Все устали сегодня.

— Не беспокойся, мне хорошо здесь. Жалко засыпать.

— Тогда накинь что-нибудь на плечи. Я принесу тебе.

Петр пошел, забрался в палатку, сказал Илье: