Сказочница (СИ) - Наталья Константинова (Ниекея)
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Фыркнула Василиса и сухой ладошкой провела по теплой Гореславиной щеке.
— Милая, пугливая княжна, — ласково заговорила женщина. Потом она прижала к себе севшую Гореславу, поцеловала в щеку, почти в уголок губ. — Не бойся, Бога ради. Лет-то мне хоть и немного, но вовсе не бесчетно. Всего тридцать да еще три зимы я живу на этом свете, но мужа у меня не было, хотя губы знают горечь поцелуев.
— Только ли губы?.. — очень тихо спросила Гореслава. Отчего-то в груди неприятно стянуло — точно обидел кто, причинил боль Василисе, а боль эта княгине почти ее собственная. Только сильнее.
— Не только, — покаянно шепнула Василиса. — Но, почитай, лет мне уже немало, а кровь в твои годы горячей была, чем у тебя. Гореслава, какая же ты холодная, ты бы знала — как раннее утро, как ласковый шелк…
От чужого шепота подобралась Гореслава, чуть отстранилась — ей уже стало грустно, и добрые слова больше пугали, чем грели.
— А только и с холодной кровью можно любить, и еще как — любить… — задумчиво протянула Василиса. — Есть у меня одна история, на этой земле свершенная. Песни о том поют, и примета такая по сей день сохранилась. А случилось это еще до бусурманского ига, и еще раньше — до того, как Владимир крестил Русь, даже до того еще, как на трон киевский сели братья-варяги*. В деревянных избах жили гордые простые люди, пасли на зеленых холмах скот, бортничали и, конечно, сеяли, пахали, собирали свой урожай ячменя и пшеницы. А сила нечистая тогда жила под самым их порогом, и много бед через нее доставалось людям. Нельзя было и шагнуть в вековые леса — за каждым пнем дожидался улова Леший, у каждого берега водили хороводы берегини и вилии, а уж как боялись Святобора разгневать…
Звали ее Перышком. За легкий шаг, за любовь к белым платьям, которые невесомо, как птичьи перья, трепыхались на ветру. Часто распускалась тугая золотая коса ее и нежным шелестом рассыпалась на девяносто девять прядей. Нежная и мягкая, кроткая и бесстрашная, с сердцем чистым и доблестным, ничего не страшилась девушка и не ждала от своей судьбы никакого горя. Зарю и закат встречала с коромыслом на плечах, исправно трудилась дома и была всеобщей любимицей: все молодцы караулили под ее окнами, все девицы были ей нежными сестрами.
А однажды случилась беда. Не боясь ни дурных людей, ни лютых зверей, шла она ранним утром за водой одна. Дул ветерок, и ничего скверного не почуяла девушка в клубившейся пыли на лесной тропинке. А как подошла поближе, уже и шелохнуться не посмела. Среди камней и опавших листьев позднего лета сплетались в клубок две змеи. Медные, в золотых коронах и с изумрудными узорами на спинах. И тут бы отвернуться, отвести взгляд. Но любопытно было Перышке, глядела девушка во все глаза на нежную страсть холодных тварей. А потом одна из змей приметила ее. Ни вскрикнуть, ни в сторону броситься девушка не успела — подняла змея треугольную голову, глянула на девицу черными глазками и прошипела девичьим голосом:
— Поздно!.. раньше надо было тебе сворачивать, раньше надо было убегать. А теперь увидела ты нашу свадьбу, заглянула, куда не надобно — быть тебе нашей! — и бросилась в траву. — Сама виновата, девица!
Вторая змея свернулась кольцом, поглядела на девушку, и тоже прошипела:
— Сроку тебе до конца лета со всеми проститься, кто тебе дорог. А про нас и слова не молви — иначе в кровать заползу, вопьюсь в нежную шею — и поминай, как звали. Да не бойся, не из зла тебя под землю забираем — а нельзя людям о наших свадьбах знать.
И тоже скрылась в овраг, где поблескивала зеленая вода под кувшинками.
Долго плакала Перышко, не зная, то ли домой идти, то ли прямо тут в мелком овражке утопиться. И отчего глаза не отвела, отчего не свернула, отчего со всеми не пошла? Корила себя, в кровь сгрызая губы. Потом ничего, за водицей сходила, а вытягивала из колодца ведро — вскрикнула и выронила. На самом верху выскользнула змея медная, рухнула в темную воду и сгинула, будто не бывало. Долго вылавливала, сквозь слезы плохо различая вещи, Перышко упавшее ведерко. А как домой шла, змеи трижды ее дорогу пересекали.
Дома никому ничего не сказала девица. Работала, как привыкла, только молчалива стала, тиха. Подруги спрашивали, что не так, а ответа не получив, отставали. Мил-други и вовсе не заметили, что случилось что-то. Перышко же всю ночь глаз не сомкнула, плакала и слушала, как шелестят чешуей змеи по всему дому. С тех пор куда ни пойдет Перышко — тут и там гадины, нашептывают на самое ухо: попрощайся, девица, с солнышком! попрощайся, девица, с небушком! попрощайся, девица, с матушкой!
Никто у нее ничего не выпытывал. Шутили только, дескать, полюбовника нашла, любовь бойкий нрав высушила. А Перышке не до шуток, страшно девице, тошно, и такая кручина берет, ведь еще чуть-чуть — и навеки к змеям уйдет, в холодную сырую землю, и не ведомо, что сотворят там с ней. Хоть руки на себя наложи — подолгу крутила Перышко в нежных пальцах старый отцовский нож, с которым некогда старик ходил на охоту, но не набралась ни сил, ни храбрости — страшно кровь пустить, страшно в вечность уйти.
А однажды шла Перышко за водой, и вдруг взглянули на нее из овражка огромные янтарные глаза — девушка закричала и что есть духу бросилась к колодцу. Да так там и простояла, лицо закрыв и плача, пока остальные кумушки не подоспели. Тут и другой слух покатился — дескать, обесчестил Перышко у колодца молодец какой. Косо стали поглядывать на Перышко бывшие подруженьки, грубее и настойчивее сделались ласки молодцов, что некогда цветы носили.
И все из рук у нее стало
