Книга сияния - Френсис Шервуд

— Твоя мать была сосватана за прекрасного мальчика…

«Сосватана»… Слово мягкое, как пух. Слово, означающее будущего отца. Ее отца.

— Тот мальчик помогал своему отцу собирать плату за землю для помещика и управляться с ведением учета всего обширного поместья. Там были многие акры пшеницы, за которой ухаживали сотни крепостных…

Рохель часто видела в своих снах эти просторы, где кони бродили по траве. Мысль об этих просторах ее пугала. Слава богу, Рохели посчастливилось жить в городе Праге, богемской Праге, в самом сердце Европы, в столице империи Габсбургов.

— Обрученный твоей матери был умным мальчиком. В один прекрасный день, говорили люди, он сам будет вести учет.

Книг Рохели даже в руках держать не доводилось. Но она могла считать в уме, расписываться, пользоваться пером, чтобы набросать тушью узор, который она затем расшивала нитью, получая, к примеру, цветок. Да, уже в тринадцать лет она была подлинной мастерицей кройки и шитья. Конечно, модные одежды шились не для женщин и мужчин Юденштадта, которые носили бесформенные домотканые платья или длинные рубахи и простые крестьянские брюки. По большей части Рохель с бабушкой шили для знатных персон, что жили во дворцах на Градчанском холме вокруг императорского замка, возвышающегося над ними. Оттуда была видна вся Прага и даже шпили собора святого Витта — самого высокого здания в городе, — что располагался в стенах замка.

Мастер Гальяно — главный портной, который приносил им нити, ткани и выкройки вместе с заказами от обитателей замка и придворных, — как-то сказал, что император Рудольф подвержен приступам слез и склонен бросаться словами. Однако, к счастью для тех людей, что зарабатывали себе на жизнь шитьем, этот тщеславный и капризный человек неизменно настаивал на том, чтобы придворные являлись к нему на прием в соответствующих нарядах. Несомненно, знатные персоны, живущие на Градчанском холме, и ведать не ведали, сколько роскошных одеяний пошито для них простой девушкой и ее немощной бабушкой в скверно освещенной комнате с земляными полами в Юденштадте, на улице под названием Юденштрассе, оплетенной паутиной крошечных переулков. Не знали они и о том, что великолепно окрашенные нити и ткани под покровом ночи перевозились на Юденштрассе через Карлов мост в обычной тачке из прекрасного магазина мастера Гальяно рядом с Домом Трех Страусов, где изготовители шляп покупали перья.

— Таким жарким было лето господне года одна тысяча пятьдесят второго, — продолжала бабушка Рохели, — что мы даже не могли спать. Бодрствуя, мы не могли двинуться с места. А солнце делало по небу свой круг, и мы все время боялись, что оно тоже вдруг остановится и облегчение ночи уже никогда к нам не придет. Стояла такая жара, что женщины забывали о приличиях и распахивали свои платья, обнажая сорочки, а мужчины не ходили работать на поля, и вся земля была выжжена до смерти…

До первого кровотечения Рохели бабушка рассказывала ей про самых знаменитых женщин Библии: про Эстер, которая спасла свой народ; про Руфь, невестку Ноемини; про Лию, любимую жену Яакова, родившую ему множество сыновей. Порой бабушка также передавала Рохели истории про королей и королев, что жили в изящных замках.

— …Я рассказываю тебе все это для того, чтобы ты знала, что было до тебя и что в любое время может случиться снова.

Рохель смела надеяться, что ее матушка испытала в своей жизни радость, пусть даже совсем ненадолго. Что же касалось ее нынешней жизни, после того как она, как достойная женщина, вышла замуж, то Рохель верила: отныне каждый день будет начинаться надеждой, а заканчиваться нежностью. Она хотела родить много детей. Она хотела ощущать праведность, что освещала бы ее путь подобно солнечному лучу, падающему на лесную тропу сквозь лиственную завесу. Кроме того, теперь, когда она стала достаточно важной персоной по сравнению с прочими, Рохель хотела выучиться читать, прочесть Тору, расшифровать слово Барух — блаженный.

— Сперва пришли несколько молодых мужчин из города, смутьяны. Бросили пару-другую камней, выкрикнули обычные оскорбления. А потом заявились мерзавцы и нищие, всегда готовые начать драку. Самыми опасными были те, что прискакали на конях. Крестьяне к ним присоединились. Они злились на помещика, который оставлял их крепостными, но нанял на работу многих евреев. И не только мужчин — чтобы вести учет, управлять поместьем, но и женщин — чтобы ухаживать за детьми и служить горничными. Затем пришли владельцы мелких лавчонок, которые не хотели, чтобы у нас были свои мелкие лавчонки, где мы торговали самой малостью ниток и лент, только и всего. Одного язычка пламени, Рохель, хватило с избытком, чтобы солома наших крыш затрещала на полуденной жаре. А все наши дома были из старой древесины — хрупкой, как растопка.

В другой раз бабушка рассказала Рохели про зимних волков, что бродили по степи и гонялись за санями. Однажды праздновали свадьбу, местная родовитая знать весело каталась в санях — и вдруг волки появились из леса. Голубые как лед глаза, призрачно-белый мех. Людей стали бросать волкам — сперва слуг, одного за другим, затем родственников, кузенов и кузин, дядюшек и тетушек, мать, отца… Наконец жених бросил волкам и саму невесту.

— …Вся деревня сгорела дотла. Всех наших мужчин убили.

— А мой отец? Моего отца тоже убили?

— У тебя нет отца.

«У тебя нет отца — вот тебе, вот тебе!»

«Твоя мать блудница — вот тебе, вот тебе!»

Так дразнили Рохель соседские дети.

— Но тот, обрученный, бабушка…

— Он тебе не отец.

Даже сейчас, целых пять лет спустя, лежа в брачной постели и глядя в затянутый паутиной потолок комнаты Зеева, Рохель очень хорошо помнила тон, каким ее бабушка это сказала. «Он тебе не отец». Во снах Рохели ее отец был вроде коней, бродящих в высокой траве, или израильтян, которые сорок лет скитались в пустыне. Он заблудился и искал ее.

— Нам пришлось на три ночи остановиться в Кракове, потому что твоя мать, сама еще совсем ребенок, уже носила ребенка и едва могла ходить.

Всю свою жизнь Рохель прожила среди растрескавшихся, покрытых плесенью стен, что окружали еврейскую общину, а когда бабушка наконец-то стала позволять ей сопровождать ее по городу в связи с какими-то поручениями, девочка больше всего полюбила реку Влтаву, а еще леса на Петржинском холме, где можно было набрать больших, крепких грибов. Рохели нравилось ходить на рынок на Староместской площади, сперва пересекая Еврейское кладбище, где многими слоями покоились мертвецы, а дальше проходя мимо Еврейской ратуши, построенной мэром Мордехаем Майзелем — человеком богатым и влиятельным, придворным евреем императора. Именно мэр Майзель выхлопотал рабби Ливо кафедру в Староновой синагоге. Рохель, которой вместе с другими женщинами приходилось сидеть за стеной во время службы, никогда не видела кафедры, но знала, что она находится рядом с хранилищем свитков Торы, самым священным местом во всей синагоге.

Христианский костел Девы Марии перед Тыном[24] с его высокими окнами, похожими на вытянутые, печальные глаза, совсем Рохели не нравился. И все же, когда он вырастал из сутолоки зданий на Староместской площади, где господствовала Староместская ратуша, — с львиными головами на двойных дверях, и эти львы так и таращились на Рохель, — сердце у девочки замирало. Еще у Староместской ратуши была башня, а на ней, на южной стене — астрономические часы с окошками, и в этих окошках, когда часы отбивали час, двигались друг за другом фигурки двенадцати стариков с золотыми обручами на головах.

Единственным мужчиной, с которым бабушка Рохели разговаривала, — если не считать Гальяно и раввина — был Карел, старьевщик. Христианин, как и мастер Гальяно, Карел был безногим. Таким образом, калеку приходилось поднимать и усаживать на маленький стульчик на его телеге, а над стульчиком висел медный колокольчик с веревкой, чтобы звонить. Иногда Карел передвигался на сколоченном из досок щите с крошечными колесиками. Бабушка Рохели сшила калеке специальный брючный костюм, который скорее напоминал юбочный камзол, а перчаточник изготовил ему такие прочные кожаные перчатки, что они не рвались, когда старьевщик катался по всей округе на своем щите с колесиками. Телегу его таскал осел по кличке Освальд. Весь день Карел Войтек возился с мусором, ненужными вещами и всевозможным старьем.

— Эй, Освальд, а ну-ка поздоровайся с малышкой Рохелью, — обычно говорил Карел при встрече.

И старый осел покачивал мохнатой мордой вверх-вниз, не забывая черным хвостом сшибать мух со своего крестца таким же размашистым движением, как бабушка Рохели, когда подметала пол. В дождливые дни Освальд носил фетровую шляпу с дырками для длинных ушей. Проезжая чрез Юденштадт, Карел обычно кричал со своего насеста: «Тряпье, тряпье и кости, продавайте мне ваше тряпье и кости». Однажды Карел устроил Рохели и ее бабушке большую поездку в своей телеге. Когда наступила ночь, они были далеко от реки и еще дальше от дома.