Прозрачные предметы - Владимир Набоков

Чуть дальше лакуна в каменной стене открыла перед ним лестницу и вход в беленое бунгало с названием вилла «Настя», написанным курсивом. Как это нередко случалось в прозе R., «никто не ответил на звонок». Хью заметил еще череду ступеней сбоку от крыльца, сбегающих вниз (после всего этого нелепого подъема!), в удушливую тень самшита. Они обогнули дом и привели его в сад. Зашитый досками недостроенный плавательный бассейн примыкал к небольшому лугу, в центре которого дородная дама средних лет, с лоснящимися от крема розовыми воспаленными руками, загорала в шезлонге. Экземпляр, несомненно, тех же самых «Силуэтов» в мягкой обложке, со сложенным письмом (мы подумали, было бы правильно, если бы наш Персон его не узнал) в роли закладки, покоился на закрытом купальнике, в который был втиснут основной объем дамы.

Мадам Шарль Шамар, в девичестве Анастасия Петровна Потапова (весьма почтенная фамилия, которую покойный супруг переиначил в Потапоф), была дочерью богатого скотопромышленника, бежавшего с семьей в Англию из Рязани через Харбин и Цейлон после большевистского переворота. Ей было не впервой развлекать очередного молодого человека, обманутого Армандой в лучших его ожиданиях, но в новом воздыхателе, похожем на коммивояжера, было что-то такое (твой темный гений, Персон!), что озадачило и насторожило мадам Шамар. Ей нравилось, когда люди вписываются в ее представления о должном. Молодой швейцарец, с которым Арманда каталась сейчас на лыжах среди вечных снегов высоко над Виттом, вписывался. Вписывались и близнецы Блейки. А также сын горнолыжного инструктора, золотоволосый Жак, чемпион по бобслею. Но мой нескладный и сумрачный Хью Персон, с его нелепым галстуком, приблизительно подобранным к дешевой белой рубашке и невозможному каштановому костюму, не принадлежал к ее привычному миру. Услышав, что Арманда где-то развлекается и, возможно, не вернется домой к чаю, он не потрудился скрыть неудовольствие и удивление. Стоял, потирая щеку. Изнанка его тирольской шляпы темнела от пота. Получила ли Арманда его письмо?

Мадам Шамар ответила безразлично-отрицательно, хотя могла бы свериться с красноречивой закладкой, но из инстинктивного материнского благоразумия воздержалась. Вместо этого она затолкнула книгу в пляжную сумку. Машинально Хью упомянул о своем визите к автору.

— Он живет, я слышала, где-то здесь, в Швейцарии?

— Да, в Диблоне, около Версе.

— Диблон напоминает мне русское слово «яблоня». Хороший ли у него дом?

— Вообще-то, мы встречались в Версе, в гостинице, а не у него дома. Говорят, что большой и старомодный. Конечно, дом всегда переполнен его, как это сказать, фривольными гостями. Подожду немного и пойду.

Он отказался снять пиджак и сесть в шезлонг рядом с мадам Шамар. Объяснил, что избыток солнца вызывает у него головокружения. «Alors allons dans la maison»[12], - сказала она, прилежно переводя с русского. Видя усилия, предпринимаемые ею, чтобы встать, Хью хотел прийти на помощь, но мадам Шамар твердо велела ему оставаться на месте, чтобы физическое приближение не оказалось «психологическим барьером». Ее тяжелое тело могло быть поднято одним целенаправленным рывком; чтобы совершить его, надо было сконцентрироваться на попытке обмануть силу тяготения, уловив тот момент, когда что-то включалось внутри и происходил необходимый толчок, наподобие задержанного и разрешившегося взрывом чихания. Она все еще неподвижно полулежала в шезлонге, как в засаде, с испариной на лоснящейся груди и над лиловыми дугами как будто пастелью написанных бровей.

— Сидите, ради бога, — сказал Хью, — я с удовольствием подожду под деревом, в тени, — без тени я пропаду. Никогда не думал, что в горах может быть так жарко.

Но тут все тело мадам Шамар так дернулось, что деревянная рама шезлонга издала почти человеческий крик. В следующее мгновение она приняла сидячее положение, двумя ногами упершись в землю.

— Всё в порядке, — объявила она и поднялась, теперь облаченная в яркую махровую простыню, с внезапностью чудесной метаморфозы. — Пойдемте, я угощу вас холодным напитком и покажу свои альбомы.

Напиток оказался тепловатой водой из-под крана с ложкой домашнего земляничного варенья, слегка им замутненной и поданной в высоком граненом стакане. Альбомы, четыре пухлых тома, лежали на приземистом круглом столике в ультрасовременной гостиной.

— Теперь я оставлю вас на несколько минут, — сказала мадам Шамар и стала тяжело и энергично подниматься у него на глазах по скрипучим ступеням на такой же насквозь просматриваемый второй этаж, где виднелась кровать сквозь приоткрытую дверь и биде — сквозь еще одну. Арманда говорила, что этот поздний образец зодчества ее отца — настоящий шедевр, привлекающий туристов из самых дальних стран, таких как Родезия и Япония.

Альбомы были столь же откровенны, как дом, хотя и не производили такого гнетущего впечатления. Серии с Армандой, исключительно интересовавшие нашего voyeur malgré lui[13], открывались фотографией покойного Потапова на восьмом десятке, выглядевшего весьма элегантным, с белесой бородкой клинышком, в китайской домашней блузе, близоруко осенявшего мелким крестным знамением невидимую новорожденную в омуте колыбели. Снимки не только демонстрировали все фазы прошлого Арманды и все достижения любительской фотографии, но и сам ребенок являлся в различных состояниях неприкрытой невинности. Ее родители и тетки, с их неутолимой страстью к идиллическим фотоэтюдам, верили в то, что десятилетняя девочка, мечта создателя Алисы, имеет такое же право на абсолютную наготу, как младенец. Гость соорудил баррикаду из альбомов, чтобы заслонить пламя своего интереса от случайного взгляда с лестничных ступеней, и несколько раз возвращался к снимкам маленькой Арманды в ванне, прижимающей слоноподобную резиновую игрушку к сияющему животику или стоящей вертикально, с ямочками на ягодицах, в ожидании намыливания. Очередное откровение незрелой припухлости (ее срединная линия едва отличима от прямой травинки рядом с ней) было предъявлено на фотографии, где она, голенькая, сидя на траве, причесывает залитые солнцем волосы, широко раздвинув, в ложной перспективе, стройные ножки великанши.

Он услышал звук спускаемой воды наверху и, виновато вздрогнув, захлопнул толстый альбом. Его подпрыгнувшее к горлу сердце смиренно ретировалось, сердцебиение затихло; но никто не спустился с инфернальных высот, и он опять, тяжело дыша, вернулся к глупым картинкам.

К концу второго альбома фотография обзавелась цветом, чтобы воспеть животрепещущий покров ее подростковой линьки. Она представала в цветастых платьицах, фасонистых брючках, теннисных шортах, пестрых купальниках, в кричащей зелени и голубизне аляповатой палитры. Он открыл для себя изящную угловатость ее загорелых плеч, длинный изгиб ее бедер. Узнал, что в восемнадцать лет поток ее светлых волос достигал поясницы. Никакая брачная контора не могла предложить своим клиентам такой разработки темы одной отдельно взятой невесты. В третьем альбоме узнал, с радостным чувством возвращения домой, фрагменты окружающей обстановки: лимонно-желтые и черные подушки на диване в дальнем конце комнаты, бабочку махаон, распластанную на планшете из папье-маше на каминной полке. Четвертый, незаконченный, начинался в блеске самых непорочных ее образов: Арманда в розовой нейлоновой куртке, Арманда, лучащаяся, как ювелирное изделие, Арманда, летящая на лыжах в сахарной пудре.

Наконец-то со второго этажа прозрачного коттеджа стала спускаться мадам Шамар, вразвалку, с подрагиванием желеобразной руки, сжимающей перила. Теперь она была одета в летнее платье, перегруженное оборками, словно тоже прошла, как и ее дочь, сквозь серию метаморфоз.

— Сидите, сидите! — воскликнула она, простирая к нему свободную руку, но Хью сказал, что он, пожалуй, пойдет.

— Скажите ей, когда она вернется со своего ледника, что я крайне разочарован. Скажите, что я проживу неделю, две-три недели в унылой гостинице «Аскот», в жалкой деревушке Витт. Скажите, что я ей позвоню, если она не позвонит мне. Скажите ей, — говорил он, давно спускаясь по скользкой тропинке мимо кранов и экскаваторов, застывших в золоте раннего вечера, — скажите ей, что моя жизнь отравлена ею, двадцатью ее сестрами, маленькими ее предшественницами, я погибну, если не получу ее.

В любви он все еще был простаком. Можно было сказать этой вульгарной толстухе мадам Шамар: как вы смеете выставлять напоказ вашего ребенка перед чувствительными незнакомцами? Но наш Персон смутно полагал, что все это — образчик современной нескромности, принятой в среде мадам Шамар. Какой, черт возьми, среде! Мать этой дамы была дочерью сельского ветеринара, так же как и мать Хью (единственное совпадение, ничего, впрочем, не значащее во всей этой грустной истории). Убери свои картинки, безмозглая нудистка!