Очаровательная блудница - Сергей Алексеев

И далеко не все местные были дурны на вид; напротив, чаще попадались красавицы, с коими как раз внешность и сыграла злую шутку — спутывались со всякими мошенниками, пройдохами, преступниками и получали сроки за соучастие. Ими даже кержаки не брезговали, и говорят, иногда похищали прямо с лесоповала, где они работали сучкорубами. Однако Рассохин чуть отставал от физического возраста, все еще одолим был юношескими мечтами, и в воображении, надо сказать, весьма искушенным романтическим временем, рисовал абстракции. Казалось, Она, иллюзорная дева или, говоря кержацким языком, отроковица, где-то здесь близко, на Карагаче, только еще не встретилась.

И будет нестерпимо жаль уехать отсюда и не встретить.

В минуты подобных раздумий Рассохин даже колебаться начинал, однако отступать было поздно. Еще зимой и тайно от руководства он списался с Вилюйской экспедицией в Якутии, где работала его однокурсница Аня, похлопотавшая за него, получил приглашение от главного геолога и рассчитывал поспеть к полевому сезону, который там начинался в конце мая. А в его начале, дабы отсечь всякие колебания, он написал заявление об уходе. С Аней у них была дружба, самая настоящая: однажды она влюбилась в дипломника и чуть с ним не уехала на тот самый Вилюй, бросив институт. Но ее возлюбленный бросил ее и отбыл по месту распределения, даже не попрощавшись. Несколько месяцев Стас вытирал Ане слезы, утешал, увещевал, пока та не влюбилась в следующий раз, теперь в парня-буровика, как показалось, надежного и верного. А он на студенческой свадьбе весь вечер целовался и танцевал со свидетельницей и даже провожать ее ушел. И опять плач в жилетку на ночных прогулках, убедительные слова, что Аня — самая красивая девчонка в институте, и вообще, с такими внешними данными ей бы в артистки, и покорила бы всех. Ну и всякие прочие слова, за которые утопающие хватаются как за соломину. Должно быть, первая любовь у Ани не забывалась, и она добилась распределения в Вилюйскую ГРЭ, а ее возлюбленного уж и след простыл на якутских морозах.

И вот теперь Рассохин должен был ехать на эту реку — место заманчивое, романтичное, неизведанное, и тут же выстроилась цепь загадочных событий.

Потом Рассохин увольнялся из экспедиций еще дважды, но всякий раз отмечал странную закономерность, повторяющуюся вплоть до деталей. Три года работы на Карагаче начальство его почти не замечало: жил он зимой в общаге, под которую приспособили старый зековский барак, и ничем не был отмечен, хотя открыл самую богатую россыпь на безымянной речке выше Гнилой Прорвы. Премии и ордена достались руководству.

Но стоило лишь заикнуться об уходе, как все тут же спохватились, Стас услышал о себе много лестных слов, мгновенно получил ордер на квартиру и ключи, хотя давали их только женатым, предложение о назначении начальником отряда. И самое важное — начальник партии Гузь обещал восстановить справедливость и включить его в список соавторов научной работы по Рассохинскому россыпному месторождению — работы, которую Стас за зиму написал в одиночку и, дабы заручиться рецензиями, отдал Гузю, исполняющему обязанности старшего геолога, а тот в свою очередь главному геологу экспедиции. Оба они поправили стилистику нескольких фраз, сделали незначительные уточнения по геохимическим и спектральным анализам, и в результате фамилия Стаса оказалась на последнем месте в списке авторов, а когда работу опубликовали, то чудесным образом вовсе исчезла! На титуле значились Чурило и Гузь…

Рассохину, конечно, было обидно, но когда тебе двадцать пять и перед тобой еще открыт весь мир, а обидчикам в два раза больше и просвета почти нет, многое прощается быстро и сразу. Поэтому, несмотря на уговоры и посулы, он заявления не забрал и изготовился отрабатывать положенные две недели.

И в первый же день случилось еще одно событие: в Гнилую Прорву, где теперь базировалась партия, прилетел вертолет и вместе с приискателями привез на преддипломную практику студентку Женю Семенову. Гузь от девушек отмахивался как от чумы, в вузы даже письма писал, рисуя страшные картины похищений кержаками невест, но практикантов все равно присылали каждую весну почти на целый полевой сезон, по несколько человек, половина из которых оказывалась женского пола. Пристрастные к романтическим профессиям, чувствительные к экзотике, девчонки лезли на геолого-поисковые факультеты по головам парней. И тогда в отряде начиналось оживление: мужики впервые за зиму стирали свитерки и штормовки, каждый день брились, кто не носил бород, пользовались запашистым одеколоном, даже переставали ругаться матом и называли друг друга по именам.

При появлении Жени Семеновой нетерпимый Гузь даже не шумел, не противился, не требовал от практикантки, чтоб осталась до осени в камералке для связи, обработки прошлогодних материалов, лабораторных исследований проб и сидела, носа не высовывая. А все, что нужно для дипломной работы, получит в чистом виде и с лихвой. Даже премию…

А был таким мирным и обходительным только потому, что студентке этой перевалило за тридцать — таких уже вроде бы не похищали…

Едва появившись в камералке, Женя стала угощать всех сигаретами «Мальборо», причем делала это высокомерно-снисходительно и одновременно каждому строила глазки. По крайней мере, Рассохин это узрел, да и судя по реакции остальных, никого не обнесли сим пьянящим сосудом. Вышли на улицу покурить, и трубка Стаса сразу бросилась Жене в глаза.

— Вы очень колоритный, — тоном фотохудожника произнесла она и подняла фотоаппарат. — Курчавая борода, трубка, вздыбленный чуб…

И щелкнула его крупным планом. Рассохин и ухом не повел, но Галя сразу «заточился» на нее, без всяких знаков внимания, защебетал что-то на ушко. Следом за ним в бой за отроковицу кинулся отважный Муха: стал показывать самородок величиной с булавочное ушко и в форме груши, который давно притырил на прииске и носил как талисман. Женя кивала с завлекающей улыбкой, что-то говорила вполголоса, но в тот миг на Рассохина это не произвело никакого впечатления.

«Право первой ночи», конечно же, принадлежало начальнику отряда Репе. Однажды в отряд приняли на работу проводниками двух кержаков — отца с сыном, и за лето от них нахватались всяких старинных словечек, после чего всех практиканток, да и девушек вообще, стали называть отроковицами, а парней — отроками. Так вот, отроковицы чаще всего попадались своенравные и право выбора оставляли за собой, невзирая на право начальника. Эта же отроковица была зрелой, возрастом вровень с Репой, поэтому в успехе никто не сомневался, впрочем, как особенно-то и не завидовали: полевые романтические приключения редко заканчивались постельными или чем-либо еще более серьезным. Взаимная, даже самая сильная страсть, соответственно целомудренному времени, чаще превращалась в ночные посиделки возле индивидуальных костров, разговоры про поэзию, песни Кукина под гитару и невинные поцелуи. А Рассохину медведь уши оттоптал с детства — ни петь, ни играть не умел, зато умел слушать всяческие девичьи откровения и помалкивать.