Под сенью благодати - Даниель Жиллес

— Без сомнения, — продолжал он, — вам поручили попытаться вернуть меня, заблудшую овцу, на «путь истинный»? Предпочитаю предупредить вас заранее, что это бесполезно.

Отец Грасьен некоторое время шел молча. Он зябко поежился, плотнее запахнувшись в свою монашескую одежду.

— Почему, — спросил он наконец, — ты разговариваешь со мной таким тоном, Бруно? Разве я это заслужил? Вместо того чтобы иронизировать, не проще ли сказать, что тебя гнетет?

— Потому что вы, — огрызнулся Бруно, — так же как и наш славный настоятель, убеждены, что у меня совесть нечиста! Ну, конечно, за эти две недели каникул, выйдя из-под вашего надзора, мы не могли не погрязнуть в разврате, не так ли? Сожалею, но должен вас разочаровать. Нет, я не спал с девкой. То, что случилось со мной…

Он умолк, боясь своим признанием дать оружие отцу Грасьену. Если он все расскажет, объяснит, отец Грасьен не оставит его в покое, а станет преследовать со страшным упорством, свойственным людям, которые вопреки вашей воле хотят непременно вас спасти. Бруно молчал, и его спутник не стал возобновлять разговор. Они только что вошли в буковую рощу, казавшуюся при солнечном свете удивительно голой и пустынной. То тут, то там, среди пепельно-серых, похожих на обгоревшие остовы деревьев ярким пятном выделялся ствол, покрытый зеленовато-желтым мхом; четкие, извилистые тени вырисовывались на снегу. Дровосеков не было видно, хотя в тишине слышались удары топора.

— Я прекрасно знаю, — сказал наконец отец Грасьен, — что ты этим не занимался. — В его светло-голубых, как эмаль, глазах промелькнула печальная улыбка. — Я могу определить с первого взгляда, кто из твоих товарищей поддался соблазну. У них появилось какое-то снисходительное, насмешливое отношение к нам, кюре, и я знаю, что это означает. Кризис, который ты переживаешь, совсем не того порядка, он гораздо серьезнее и глубже. Я даже спрашиваю себя, уж не принял ли ты решения относительно своего будущего, своего призвания?

— Каким вы стали психологом, отец мой! — воскликнул Бруно. — Ладно, признайтесь уж напрямик, или, как сказал бы Циклоп, отбросьте иезуитские штучки: эго настоятель сказал вам, что я перестал верить, да?

— Бедный мальчик! Так, стало быть, это правда?

— Почему бедный мальчик? — с досадой и злостью огрызнулся Бруно. — Наоборот, счастливый мальчик, очень счастливый мальчик, который избавился от двойственного положения, от необходимости идти на компромиссы, от всего, что чуждо ему, и голосует за искренность, за жизнь, за солнце. Я хорошо знаю, что шокирую но, что поделаешь, совсем не чувствую себя несчастным!

— Гордыня говорит в тебе, — тихо произнес отец Грасьен. — Вместо того чтобы покориться и признаться в том, что в религии есть вещи, которых ты не понимаешь, предпочитаешь бунтовать и хвастать своим бунтарством.

— Но разве гордыня не присуща и вам, отец мой? Не присуща католикам, у которых на все есть ответ и которые считают себя детьми божьими? Признавая, что я ничего не знаю, что я ни во что больше не верю…

— Ни во что? — с возмущением воскликнул монах. — И ты уверен, что не преувеличиваешь? Ты весь в этом: чуть что, сейчас же впадаешь в крайность. Не станешь же ты утверждать, что из всего, чему тебя здесь учили, ты не приемлешь ничего, что мы научили тебя только лжи, что ты отрицаешь все скопом?

Монах замедлял шаг, делая вид, будто хочет остановиться. Однако Бруно продолжал идти, и его спутник вынужден был нагнать его.

— Нет, я не преувеличиваю, — сказал ученик. — Сколько бы я ни проверял себя, я действительно ни во что не верю. И дело вовсе не в том, что я, как вы говорите, отрицаю все, чему меня учили, просто я теперь знаю, что это не для меня. Вы сказали мне как-то, что не верите в математику, что она для вас не существует; так вот: точно так же я отношусь к религии. Я действительно преувеличиваю, говоря, что «перестал верить». В сущности, я никогда не верил.

— И ты обнаружил это, — прервал его монах, — вдруг, ни с того ни с сего? В одно прекрасное утро ты проснулся и сказал себе: больше я ни во что не верю. Но ведь так не бывает!

— Почему не бывает? — возразил Бруно. — Вы же считаете возможными неожиданные прозрения, когда человек в мгновение ока обретает веру, как, например, святой Павел или же достопочтенный Клодель, — вы так любите говорить о них нам в назидание. Почему же, спрашивается, не может случиться обратное? — Он разволновался и нервно, короткими затяжками курил сигарету. — Я тоже, как и вы, отец мой, могу привести примеры: вспомните об императоре Юлиане, о Сауле, который заявил: «Бог вдруг покинул меня».

Они уже были недалеко от усадьбы. Отец Грасьен добавил, словно про себя: «Я буду молиться за тебя»; но Бруно в ответ лишь пожал плечами, и монах умолк. Они вошли в ворота; старый ржавый фонарь, упавший со столба, лежал на обочине дороги.

Ряд тощих, оголенных буков и посаженные в шахматном порядке розоватые березы лишь наполовину скрывали маленькую усадьбу, серый ободранный фасад которой высился среди сверкающих, занесенных снегом полян. Немного пониже блестела гладь замерзшего пруда. Туда и побежали юноши; усевшись прямо на снег, они стали надевать коньки.

— Если хочешь, — сказал в заключение отец Грасьен, — мы поговорим об этом позже. А теперь иди, развлекайся.

Лед был чудесный, нетронутый, отливавший муаром, но после вторжения сорока учеников, исполосовавших его своими коньками, он скоро покрылся слоем сероватой пыли. Основная масса учеников сгрудилась в том месте, где пруд, расширяясь, образовывал нечто вроде озерца. Издали юноши казались черными силуэтами в развевающихся шарфах, они кричали, жестикулировали, падали — нелепо, точно клоуны; одни играли в кошки-мышки, другие толпились вокруг отца Майоля, который тоже надел коньки и неуклюже, словно цапля, передвигался по льду. Не обращая ни на кого внимания, заложив руки за спину, отец Грасьен в развевающейся сутане без устали вновь и вновь вычерчивал на льду «восьмерки».

Дальше пруд суживался, превращаясь в проток между двумя живыми изгородями из ив, который терялся под горбатым мостиком. Бруно направился туда; в тени лед, покрытый опавшими листьями, был чудесного темно-зеленого цвета. Бруно не катался уже более двух лет, и ему казалось, что он утратил всю сноровку, но, едва встав на коньки, почувствовал себя так, будто только вчера был на катке. С возрастающей радостью, не задумываясь над тем, что он делает, Бруно чувствовал, как тело его само находит глубоко спрятанный секрет движений, корпус мерно раскачивается, плечи приобретают нужный наклон, а ноги плавно скользят по льду. Пригнувшись вперед, он ускорил бег и, задевая за низко нависшие ветви ив, проскочил под мостиком, — ему показалось, что он слышал эхо потрескивающего, неокрепшего льда. Еще одна излучина, и он очутился на небольшой, залитой солнцем прогалине, откуда видна была задняя стена усадьбы.

Никто не последовал за ним; он был один, и лишь несколько вспугнутых им уток бежали, гуськом к берегу. На этом чудесном льду, чистом и нетронутом, он мог наконец сполна насладиться свежим воздухом, солнцем, движением. Он выделывал замысловатые фигуры, чередуя пируэты с прыжками, затем принимался выписывать спирали, которые, все более сужаясь, завершались головокружительным вихрем: руки на бедрах, одно колено приподнято; коньки сверкают на солнце, словно лезвия ножей. Послушные мускулы, ледяной ветер, проникавший в горло, морозный воздух, окружавший холодной вибрирующей каской его голову, заставили его забыть обо всем на свете, преисполняя несказанным счастьем.

Он не думал о том, что время не стоит на месте, и лишь удлинившиеся тени деревьев вернули его к действительности. Он сделал последний, чертовски трудный пируэт и направился назад, к товарищам. Он немного устал и ехал не спеша. Согнувшись в три погибели, он проехал под мостиком, как вдруг почувствовал, что лед уходит у него из-под ног. Он бросился было бежать, потерял равновесие и оказался в воде по самый пояс. Бессознательно он начал кричать; он погружался все больше и больше: тщетно пытаясь выкарабкаться, он опирался об лед, который тут же обламывался под его тяжестью. Белесые льдинки плавали вокруг него по темной воде пруда, который в этом месте, вероятно, был очень глубоким, так как все попытки Бруно нащупать дно ни к чему не приводили. Парализованный ужасным холодом, сковавшим нижнюю часть его туловища, он задыхался и с трудом держался на воде.

Отец Грасьен услышал его крик и вместе с несколькими учениками бросился на помощь. Не доходя двух-трех метров до провала, где, едва не теряя сознания, из последних сил барахтался Бруно, он лег и начал ползти по льду.

Отстегнув пояс, монах бросил его Бруно, который ухватился за него обеими руками. Бруно вытащили из воды; опираясь на монаха, он сделал в направлении берега несколько шагов и потерял сознание.