Серебряная Инна - Элисабет Рюнель

— Смотрите, как бы он и лошадей не научил писать! — поднимаясь, рассмеялся Соломон.

Совет закончился. Теперь у Арона была работа на лето, а за окнами еще дул холодный весенний ветер и лежал снег.

Ему предстояло пасти лошадей к северу от деревни, в долине между Долибэкмюреном и Вискабергом. Ближайшая деревня к тем местам — Спеттлиден. И следить нужно было прежде всего за тем, чтобы лошади не зашли в болото, потому что это был Хохай, где все, что не было горой, было болотом. Даже в горах встречались болота. Они тянулись на километры между горами, без единого дерева или кустика. Арон попытался срисовать карту, полученную от одного торговца. Каких только названий там не было. Каждая кочка в этой безлюдной местности имела свое название. Каждое болотце, каждая рощица, каждый холмик и каждый овраг. Поразительно, но только леса оставались безымянными, все остальное имело свое название: Лонгвэгбакен, Трёстлёсмюран, Хенбергскойян, Инредолиашон.

Между Наттмюраном и Бумюраном возвышалась гора под названием Наттмюрберг, у подножия которой лежало озеро Саддияур. И там у озера Арон нашел на карте знак домика с надписью: «Наттмюрберг». В этой местности встречалось немало уединенных хуторов, но этот находился так далеко от цивилизации, что Арону не верилось, что кто-то может там жить. К тому же никто не говорил ему, что в тех местах кто-то живет. Наттмюрберг. Арон решил, что дом стоит заброшенным.

~~~

Когда я была маленькой, мама всегда молилась вместе со мной перед сном. В то время детям на ночь не сказки читали, а молитвы. «Господи Боже наш, еже согреших во дни сем словом, делом и помышлением, яко Благ и Человеколюбец, прости ми; мирен сон и безмятежен даруй ми».

Слова молитв отпечатались в моем сознании. Особенно мне запомнились слова о счастье. Я знала, что это так: счастлив тот, кого любит Бог. Чтобы стать счастливым, нужно сперва попасть в любимчики к Богу. И тогда счастье свалится тебе в руки как большой красивый мяч. Те же, кого Бог не любил, получали несчастье — тяжелый черный шар из железа. Это были уродливые неудачники с влажными ладонями. Я представляла, что у счастливчиков на лбу написано, что они любимы Богом. И гадала, какую цену мне придется заплатить за счастье.

Разумеется, я неправильно истолковала молитву. И не только я. Неправильно толковать слова было у нас в крови. Несчастье — это Божье наказание: так Он изливает на нас Свой гнев. Судит нас. Как же мне холодно! Я хочу покинуть свое тело. Здесь и сейчас. В горе и в радости. Отдаться беззащитности, которая свойственна всем людям. Взойти на борт корабля беззащитности, груженного до краев.

Горы смотрят на меня усталыми старыми глазами. Они подобны огромным животным, которые, кажется, чего-то ждут. Но они ничего не ждут. Они просто есть. Просто есть. Спрятавшись внутри себя, они видят все, кроме времени. Слои памяти в камне: впадины и возвышения. Как память и забытье, слившиеся в объятье, в крепком и долгом объятье. Горы живут не во времени, а в памяти, в ее темных коридорах, зовущихся забытьем.

Одна строка из молитвы продолжает жить, продолжает идти со мной в такт: позаботься обо мне, позаботься обо мне. В ней есть что-то необычное, что-то хрупкое, что-то, что мне только предстоит узнать. Что-то, что нельзя променять на око или ухо. Может, мне хочется, чтобы горы научили меня своему терпению, своей выносливости, своим странным снам. Я словно блуждаю в лабиринте, из которого нет выхода. Иду и думаю о паломниках, русских странниках, о которых я читала. И о Кристин Лаврансдоттер[3]. Теперь люди путешествуют на автобусе. Для них главное — достичь места назначения, не важно, каким образом. Раньше странникам хотелось вырваться из своей жизни. Они путешествовали месяцами, годами. Многие из них не вернулись. Они встречались на бесконечных дорогах и сразу узнавали друг друга. Всех их выгнали на дорогу одни и те же причины — тревога, стыд, невыносимость бытия.

Здесь только один странник — это я. В Хохае пусто. Может, это чей-то сон. Древний сон наяву. Если так, то я не хочу просыпаться. Я хочу раствориться в этом сне, как испаряется вода, превращаясь в облако.

Я вошла в эту дверь. Это было давно. Я оставила проснувшийся во мне крик в снегу и вошла в дверь, которая в тот момент казалась мне такой крошечной и незначительной. Я вернулась к детям, к моей жизни. И вскоре мы покинули тот маленький домик и переехали в другой. У нас было много дел. Мы терпеливо строили мир, в котором можно было бы жить. Но крик, который я слышала в то утро, оставил во мне след, продуваемую сквозняками пустоту.

Я была сильной. Очень сильной. Сила исходила не от меня. Это была не я, а моя воля: животное, притаившееся под моей кожей. Животное с блестящим мехом, сильными лапами, большими острыми зубами. Воля. Хищное животное. Сильнее меня. Это я произвела его на свет. И оно требовало пропитания. Ему нужно было много энергии на то, чтобы оставаться сильным.

Ничто так не ослабляет человека, как сила. Под конец я была настолько сильной, что от меня осталась одна сухая оболочка. Пустая оболочка для воли на двух ногах.

Я оставила машину на обочине под знаком парковки. Сначала я не собиралась ее оставлять. Просто вышла размять ноги и полюбоваться видом. Мне нужно было в Ракселе по делам. Домой я возвращалась через Хохай. У нас была одна мечта, связанная с этой местностью. Она нас волновала, пробуждала к жизни. Вызывала тоску, желание.

Я даже не выключила радио. Ни о чем не думала. Все получилось само собой. Я вдруг обнаружила себя в снегу далеко от дороги. Я просто шла там. И я знала, что пересекла границу, тщательно охраняемую границу. Дорога, которой не было, внезапно возникла передо мной и позвала.

Крик бился у меня внутри. Метался в пустой комнате. Что-то пробудило его к жизни. Это он выгнал меня из машины. Я ушла, остро ощущая твое отсутствие. Мне казалось, ты в любую минуту можешь появиться передо мной прямо из снега, как осока, как чертополох… такой же высокий, такой же непостижимый.

Я думаю об этом как о моем паломничестве. И если у него есть цель, то мне о ней ничего не известно. Источник ли это, или святые мощи, или место богоявления — мне все равно. Я боготворю мою цель, мне кажется, в этих пустынных комнатах кто-то есть, я слышу их голоса.

Хохай никому не принадлежит. Он не входит в систему этого мироздания. Мне кажется, поэтому люди его оставили. Они сделали это, когда к деревням проложили дороги. По этим дорогам они и уехали. Население ушло, как уходит по весне вода, увлекая за собой всё и вся.

Никто не найдет меня здесь. На этих бесконечных безмолвных просторах человек просто теряется, превращаясь лишь в крошечную, едва заметную точку на общей картине.

~~~

Кновелю не было смысла на что-то надеяться. Он знал, что рано или поздно жизнь его раздавит. Она уже пыталась это сделать, когда двадцать лет назад уронила на него дерево. Тогда он и перестал бороться с жизнью. Это было бесполезно. Жизнь желала ему смерти. Если бы не снег, он бы тогда умер. Его бы просто прибило огромным деревом. Раздавило бы в лепешку. Но у огромной кошки-жизни было игривое настроение. Ей неинтересно было убивать его сразу, ей хотелось с ним немного поиграться для начала. Поэтому она подстелила снежок и искалечила его навсегда.

После несчастья Кновель полгода не вставал с постели. Как раз тогда Хильма родила ребенка, который чудесным образом не скончался в младенчестве: все предыдущие умерли или сразу после родов, или еще в животе матери.

Выжила только Инна. Она была полна жизни. Кричала день и ночь, и Хильме приходилось метаться между больным мужем в постели и вопящим младенцем в люльке. Кновель, которого тогда звали Эрик, всегда считал мертворожденных детей еще одним своим проклятием, но это вечно вопящее существо в колыбели было куда хуже. Словно она выжила только для того, чтобы доводить его, прикованного к постели, своими истошными криками и отбирать у него внимание Хильмы.

В то время люди еще приходили в Наттмюрберг, чтобы навестить Кновеля или помочь Хильме. Зимой помощь нужна была с водой и дровами, дойкой и уборкой снега. Вначале они пробовали болтать с Эриком, чтобы ему было не так скучно, но все, что они слышали в ответ на свою любезность, это проклятья и жалобы. Никому не нравилось видеть, как он лежит в кровати, изливаясь желчью и проклиная всех и вся. Не прошло и полгода, как люди перестали захаживать в Наттмюрберг. Наступил май, и Инна с Кновелем одновременно начали вставать. Малышка — смеясь и агукая, Кновель — сгорая от ненависти.

— Прочь! — кричал он, хватаясь за мебель, когда ползающая Инна попадалась ему под ноги.

Хильме приходилось спасать ребенка от пинков и от опасности быть придавленным отцом, как это сделала ель с ним самим.

— Успокойся! — умоляла она, прижимая к груди малышку. — Она ведь всего лишь дитя!