Чары. Избранная проза - Леонид Бежин

— Ты чурбан, ты ледяная глыба! Я, как собачонка, увиваюсь вокруг тебя…

— Разве?!.. — Я собирался еще что-то добавить, но мысли спутались, и вопрос оборвался, прозвучав в тоне нелепой и неуместной иронии.

Но, к моему удивлению, Сусанна не возмутилась, не обиделась, признавая за мной право на эту иронию: она была полностью мне покорна. Мы опять замолчали, и я чувствовал, что теперь ее ничто не заставит первой нарушить молчание, раз уж она из гордости назвалась собачонкой.

— Хорошо, давай снова выяснять отношения, — сказал я, встревоженный тем, что слишком по-новому все оборачивается.

Она и тут согласилась.

— Значит, по-твоему, я глыба, чурбан… — повторил я, чтобы скрыть замешательство.

Она сияюще кивнула, с восторженной бессмысленностью подтверждая мои слова только потому, что они мною произнесены.

— Хочешь все узнать?! — Я злорадно предчувствовал, что своими собачьи преданными кивками она вынудит меня на признание, которое на всем поставит крест.

Разумеется, она вновь кивнула в ответ, и тогда я в глаза ей произнес:

— У меня любовница в Москве.

А когда глаза у Сусанны расширились от ужаса, она побледнела и жалко сморщилась, я докончил — вколотил гвоздь по самую шляпку.

— И мы с ней без ума друг от друга. Как говорится, в диком восторге.

Я как-то несуразно хмыкнул и с натянутой улыбочкой стал скатывать дождевик. После всего сказанного нам с Сусанной оставалось лишь понуро и обреченно добрести до дома, тем более что нас наверняка разыскивали с фонарями и лампами. Но Сусанна продолжала сидеть, словно бы онемев от полученного удара. Я осторожно попросил ее привстать и освободить дождевик, но Сусанна замотала головой, умоляя ее не трогать. Я послушно подождал минуту и опять потянул из-под нее дождевик. Сусанна качнулась как неживая, как кукла; я почувствовал, что сейчас будет приступ рыданий, и отошел в сторону. Она позвала меня слабым, срывающимся, таким же неживым голосом. Я приблизился, наклонился, и Сусанна сжала мне руку, странно клоня ее вниз. Я не понимал ее движений, и тогда Сусанна сама расстегнула ворот офицерской рубашки, вся горячая и дрожащая. Я старался ее успокоить, как бы отстраняя, отводя от себя то, что она задумала. Но Сусанна ко мне прижалась, и мы оба упали на дождевик…

То, что мы не могли решить на словах, решилось само собой, и на мгновение мною овладело ощущение тихой, спокойной ясности. Казалось, чего же проще: вот маленькая головка Сусанны, матово освещенная выглянувшей вдруг луной, блестящая чернотой туго стянутых волос, с таким милым началом пробора у лба, вот ее руки, плечи, родинка на груди, и мы так естественно и обычно связаны. Да, да, нет в мире сильнее связей…

Но Сусанна… Она поднялась с дождевика на колени, шатающаяся, отчужденно-безвольная, с блуждающим взором, а потом медленно обернулась ко мне. Мы были почти рядом, но она оглядела меня так, как обычно смотрят издали. При этом она даже вздрогнула, испугавшись меня, словно я был совершенно чужим, случайно оказавшимся здесь человеком.

— И это со мной сделал ты, мальчишка, — сказала она тому, далекому.

Я потянулся к ней, но Сусанна с ненавистью оттолкнула меня. Она встала на ноги и слепо шагнула куда-то, волоча за собой дождевик. Я хотел поправить ей рубашку, выбившуюся из брюк, и подломившийся сапог, но она вновь меня оттолкнула и ударила по руке. Меня словно не было, не существовало в природе, а я, ничтожество, жалко пытался заявить о себе! Словно застыв в оцепенении, Сусанна продолжала стоять в подломившемся сапоге, с искаженным лицом, дико взъерошенная. Ее бил озноб…

По дороге назад остановил нас Гриша, возникший из темноты с керосиновым фонарем и рогатиной в руке. С утра он был пьян и особенно враждебен ко мне, а сейчас неприятно улыбался, сжимая сухую рогатину.

— А мы вас разыскиваем, — сказал он, вплотную приближаясь ко мне, заглядывая в лицо и ослепляя фонарем. — Где это вы пропадали?

Я отвел его фонарь, более обеспокоенный ушедшей вперед Сусанной, чем угрожающими нотками в голосе Гриши. Пьян он был неспроста, неспроста подобрал и рогатину, и я вдруг облегченно засмеялся при мысли, что он может меня ударить.

На аэродроме нас встречали по-родственному. Генерал взял чемодан у Сусанны, а мой отец, решивший во всем подражать генералу, выхватил чемодан у меня, хотя я пытался внушить ему, что он создает неловкую ситуацию, оказывая такую непрошеную услугу великовозрастному сыну. Мать тоже стала убеждать отца, что ему вредно поднимать такие тяжести, но, смущенная торжественностью минуты, зачем-то сама потащила чемодан вместо того, чтобы вернуть его мне.

Генерал увел дочь вперед, обнимая ее свободной рукой и что-то шепча на ухо. Тогда и отец заставил нас немного отстать, раз уж нам был подан пример семейного уединения, вызванного нахлынувшими чувствами. Отец даже меня расцеловал и прослезился, что раньше случалось редко, но в таких случаях любой пример заразителен. Затем оба семейства вновь сомкнулись, и разговор стал общим, хотя и менее оживленным и даже слегка натянутым.

— А у нас три дня снег, — сообщил генерал, пользуясь правом старшего (если не по возрасту, то по званию), чтобы заговорить о том, что и так ясно: в воздухе кружились мокрые хлопья, белело на крышах, карнизах, деревьях и раскрытых зонтах.

Но Сусанна, воспользовавшись этим, пожаловалась, что замерзла, и попросилась поскорее в машину. Как всегда бывает в минуты неловкости, к ее просьбе отнеслись чересчур внимательно, началась суета, и ее решили срочно напоить чем-нибудь горячим, чаем или кофе — чем там потчуют в буфете! Из попытки избавиться от моего общества у нее ничего не вышло…

Чаепитие затянулось, поскольку все решили выпить за компанию, и генерал долго носил от буфетного прилавка к столику дымящиеся чашки, ватрушки и пироги, а отец пытался улучить момент, чтобы самому оплатить заказанный им банкет. Но лишь только он воровато открыл кошелек, как генерал опередил его, властно протянув буфетчице хрустящую красную бумажку и предупредительным жестом руки дав понять отцу, что возражения бесполезны.

Подавленные его могуществом, смущенные и растерянные, мои родители как по команде подносили ко рту чашки и с мучительным хрустом ломали баранки. Сусанна с усмешкой на них поглядывала, лениво размешивая ложечкой чай. Она держалась стойко, — забавляла всех рассказами о нравах горных долгожителей, о хмурых пастухах и веселых виноделах, о дивных красотах природы и о том, как мы доблестно добывали справку.

— …заблудились, долго плутали, Петя завел в такую глушь… — Она посматривала на меня, сочувственно интересуясь, не прерву ли я ее в столь волнующий и острый момент рассказа.

Но я тоже держался стойко и не прерывал. В отместку Сусанна, пожалуй, рассказала бы все до конца, если бы ее слушали с чуть большим вниманием.

Да, она была способна на такую месть. Но, к счастью, мои родители желали слушать лишь генерала, говорил ли он о первом снеге или о родословной Сусанны, ее матери-полячке, на которой генерал долго не мог жениться (мешали известные препятствия: браки с иностранцами были запрещены) и ради которой затем развелся с первой женой, хотя та его безумно любила, холила, лелеяла, сдувала пушинки. Но удержать не смогла: с фуражкой в руке он промаршировал по комнатам, остановился напоследок у двери и молча, склонил (уронил) непокрытую голову, тем самым прося простить и не осуждать.

Упомянул бравый усач генерал и о дьявольской гордости, высокомерии и спеси Сусанны, унаследованной ею от шляхтичей-предков.

Генерал был прав, и в университете этот дьявол овладел Сусанной окончательно — она упрямо и заносчиво смотрела мимо меня. Возле нее стал вертеться наш Цыганский барон, как прозвали мы председателя научного общества, чья фамилия была Цыганко и чьи амурные похождения снискали ему славу покорителя дамских сердец. Он был загадочно смугл, курил трубку с врезанным в нее профилем оперного Мефистофеля, носил огненные галстуки, красил волосы, сморкался в надушенные платки и говорил с акцентом нижегородского денди, привыкшего большую часть года проводить в Ницце или Париже.

Цыганко вальяжно прохаживался с Сусанной по коридорам, окуривал ее у окна, угощал нарзаном в буфете, приглашал в театр, что для зорких общественных наблюдателей (не путать с приватными) служило верным признаком: скоро уговорит, улестит, заманит… И Сусанна, по их мнению, летела на манок птицелова. Впрочем, мнения бывают обманчивы…

Наш курс отпустили готовиться к зимней сессии, в университете мы бывали редко — только на консультациях, вселявших мнимую уверенность, что, даже ничего не зная (а нас ничему путному и не учили), можно дуриком проскочить. И вот после одной из таких консультаций я, блаженный и очумевший от зубрежки дурик, встретил в университетском дворике Лизу. Оказалось, что встреча эта не случайная, что она давно здесь меня поджидает — сторожит в засаде. «Все словно сговорились, — подумал я с обреченностью. — Что ж, наваливайтесь, бейте, топчите…»