Черный пиар - Фридрих Незнанский

— Куда уж серьезней, — твердо сказал Гордеев.

— Хм… Интересно, все адвокаты такие? — хохотнул Зайцев.

— Какие?

— Ну… Быстро меняющие свое мнение.

— Не знаю. Но я именно такой, — как ни в чем не бывало ответил Гордеев.

— Ну ладно, — заключил Зайцев. — Спасибо, Юрий Петрович! Выручили.

— Ну пока еще не выручил…

— Но я уверен, что ваша помощь будет действенной.

— Когда и где мы с вами встретимся?

— Это дело очень серьезное, поэтому, я думаю, на нейтральной территории не стоит встречаться, лучше я приеду к вам в контору. Скажем, завтра. Договорились?

— Договорились, — вздохнул Гордеев.

Когда он вернулся в кабинет Розанова и тот вопросительно посмотрел на него, первыми словами Гордеева были:

— Ну, Генрих Афанасьевич, вот я и отправляюсь в Андреевск.

— Это еще зачем? — недовольно поморщился Розанов.

— По делу Зайцева.

— Ты же его уже вроде завершил.

— Оказывается, у Зайцева есть брат, который тоже нуждается в адвокатской поддержке. И, кроме того, я надеюсь найти там Лиду.

3

Гордеев с утра пребывал в дурном настроении. Пропажа Лиды не давала ему покоя. Больше всего изводила неизвестность. Если бы Юрий знал, что она сбежала именно от него, то переживал бы, конечно, но все-таки смирился. Если бы подозревал, что Лиде угрожает какая-то опасность, то бросил бы все свои силы ей на помощь. Если бы, в конце концов, они бы поругались и после этого Лида исчезла, то Гордееву вообще не пришло бы в голову переживать. Но в руках адвоката не было ни одной ниточки. Ни единой, способной привести к ответу, куда подевалась Лида. Оставалось только ждать случая. Какого? Гордеев и сам не знал этого. Единственное, что он сейчас мог предпринять, — это поехать в Андреевск. Но и там шанс найти Лиду мог появиться только случайно…

Еще с самого раннего детства Юрий верил в счастливый случай, верил, что он дается каждому, главное — вовремя схватить удачу за хвост. Но вот так сидеть и ждать в полном бездействии было совершенно невыносимо. Гордеев буквально не находил себе места, не мог заниматься делами, сосредоточиться. Он постоянно прокручивал в голове бесконечные варианты возможных причин исчезновения Лиды, включая самые фантастические. Самое главное, что это не приносило ни малейшей пользы…

Когда на следующий день в дверь кабинета постучали, Юрий рассеянно отозвался, и тут же в кабинет просунулась голова Зайцева. Гордеев вопросительно уставился на него.

— Добрый день, — сказал Зайцев. — Можно к вам?

— Да, конечно, проходите, — спохватился Юрий. Он только сейчас вспомнил про то, что вчера договаривался с Зайцевым о встрече.

— Я не вовремя? — спросил визитер, заметив растерянность хозяина кабинета.

— Нет, все в порядке. Я внимательно вас выслушаю. Вы, насколько мне помнится, хотели поговорить о деле своего брата.

— Да, все правильно, — кивнул Зайцев, заходя в кабинет.

— Присаживайтесь, — показал Гордеев на стул для посетителей. На этот раз он был свободен — вчера Гордеев выбросил все ненужные бумаги в урну.

— Но должен предупредить вас, что дело запутанное, — сказал Зайцев, усаживаясь. — Но я все-таки очень вас прошу взяться за него.

— Постараюсь сделать все, что в моих силах.

— Кстати, насчет гонорара не беспокойтесь. Ваши усилия будут достойно вознаграждены.

— Это радует, — улыбнулся Гордеев. — Видимо, мой гонорар будет выплачен из предвыборного фонда вашего брата?

— Нет, — ничуть не смутившись, ответил Зайцев, — из личных сбережений.

— Ну хорошо… Изложите сначала суть вопроса, будьте добры, — едва заметно раздражаясь, перебил его Гордеев.

— Конечно, простите… Итак… — Зайцев нервничал и никак не мог начать свой рассказ.

Гордеев попытался помочь ему:

— Итак, у вас есть брат…

— Да-да, — подхватил Зайцев. — Брат. Евгений. Женя. Он совершенно необыкновенный человек. Это не просто красивые слова, каждый, кто был знаком с ним, может это подтвердить. Я уверен, что, если бы вы знали его, сказали бы то же самое.

— Ну, — вставил Гордеев, — думаю, у нас будет шанс познакомиться. И чем же он так необыкновенен?

— Понимаете, у него с детства было повышенное чувство справедливости и стремление помогать всем обиженным. К нам все мальчишки из двора ходили за советами и помощью, Женька никому не отказывал. Он был кем-то типа третейского судьи. Споры разрешал. Совсем еще ребенком был, а все равно всех внимательно выслушивал, все взвешивал, решал так, чтобы все по совести было. И авторитетом всегда пользовался непререкаемым.

«Какая идиллическая картина, — подумал Гордеев, — прямо Робин Гуд, Гаврош и Дон Кихот в одном лице. Интересно, это все отражено в предвыборной агитации?»

— … И мы с ним очень дружны были, — продолжал Зайцев. — Знаете, как иногда бывает, растут двое мальчишек в одной семье и возникает ревность какая-то, или зависть, или несправедливость. Так вот у нас, поклясться могу, никогда такого не было, за всю жизнь ни разу. Мы, наоборот, всегда друг за друга горой стояли, перед родителями оправдывали, от учителей защищали. И всегда вместе ходили. Он гулять — и я за ним, я в библиотеку — и он туда же. Не могли надолго разлучаться, сразу же скучать начинали. А если случалось такое, то при встрече наговориться не могли. Редко такое между братьями бывает, а у нас вот так повелось. Нас даже сиамскими близнецами называли. И хотя он старше меня был, правда не намного, у нас все равно были общие занятия, друзья. Никогда такого не случалось, чтобы кто-то прикрикнул на меня: мол, иди отсюда, малявка, здесь взрослые собрались. Так и росли бок о бок. Откровенно могу сказать, что Женька для меня самый родной на свете человек, даже ближе родителей.

В старших классах интересы наши разошлись, я имею в виду то, что касается академических дисциплин. Меня к военному делу никогда не тянуло, я больше был к точным наукам склонен. Математикой увлекался серьезно, даже на курсы ходил. А Женька тот с детства грезил об армии. Но не так, как большинство мальчишек — им бы только пострелять, брат к этому очень серьезно относился, книги изучал. Учебники для военных ВУЗов по тактике, стратегии откуда-то притаскивал, читал взахлеб. Суворова наизусть цитировал. Представляете, даже когда художественную литературу читал, «Полтаву», например, или «Войну и мир», графики какие-то чертил, схемы, планы, линии обороны обозначал, еще черт знает что, я-то в этом деле ничего не понимаю. Поэтому не удивительно, что он без труда поступил в общевойсковое училище, а потом и в военную академию. Там экзаменаторы только диву давались, когда он отвечал. Радовался Женька — не описать. Стыдно признаться, но мы тогда с ним первый раз в жизни напились по-взрослому. Ох, влетело же от родителей тогда! Пришли домой еле живые. Нет, ну действительно первый раз в жизни я тогда водку попробовал.

И Женька тоже. Он сказал тогда: «Я в институт поступил, взрослый человек уже, имею право отпраздновать по-человечески». И пошли мы с ним в грязнющую забегаловку рядом с вокзалом, в которой собирались все оборванцы города. Вонь там всегда была невыносимая, горелым луком несло и капустой прокисшей. Дым стоял от сигарет — хоть топор вешай. И вот зашли мы в это заведение, сели так солидно за стол, официантку ждем. Подошла толстенная тетка, по пятнам на ее фартуке можно было рассказать, что заказывали в этом кафе в течение двух последних месяцев. Женька заказывает, а я дрожу от страха, что нас сейчас прогонят к чертовой матери или, что гораздо хуже, в милицию позвонят или родителям. Мне тогда казалось почему-то, что милиция только и ждет повода, как бы подловить меня на каком-нибудь неблаговидном поступке. Пока я дрожал, брат заказал графин водки и тарелку винегрета, на более обильную закуску денег не хватило. И как-то мы лихо опорожнили этот графин, минут за тридцать. Еще бахвалились, что хмель не забирает. Как из забегаловки вышли, еще помню, а вот как домой добирались — для меня до сих пор тайна. Следующее, что помню, — очнулся дома под раковиной, а надо мной стоит мама и испуганно отца зовет. Не поняла она, что со мной, думала, плохо стало. Подошел отец, наклонился, понюхал и говорит спокойно: «Да он же пьяный, надо спать уложить». (Женька-то умудрился до кровати сам доползти.) Вот, а на следующий день нам всыпали по первое число. А брат меня еще выгораживать пытался, говорил, что один виноват, меня споил. Больше мы такого не повторяли. То есть Женька вообще не пил практически потом. А мой следующий раз случился только лет через десять, у друга на свадьбе.

Учеба у Женьки хорошо шла, он еще и мне по институту помогать умудрялся, закончил академию с красным дипломом. И отправили его сразу на Дальний Восток служить. С тех пор мы видеться редко стали. Приезжал он на побывку на несколько дней — и снова в часть. Да и помотался по свету немало. И на Дальний Восток, и в Казахстан, и на границу с Монголией — куда только ни закидывало его. Но надо сказать, ни разу не слышал я, чтобы он пожаловался. Одни то и дело ноют: регион опасный, климат плохой, население дикое, все не нравится, все ужасно. А Женька с каждого нового места назначения такие письма восторженные писал. Я ими, как книгами, зачитывался, оторваться не мог. Да что уж говорить — две войны прошел: в Афгане оттарабанил от звонка до звонка, три ранения, и каждый раз из госпиталя — снова в строй. А ведь командиром был, мог бы за спинами солдат спрятаться, в штабе отсидеться… Женька же всегда в самое пекло лез, под пулями ходил, как под дождем. Скольким ребятам жизнь спас — и не сосчитать. Не успел от Афганистана в себя прийти — через несколько лет Чечня грянула. И он опять туда. Причем по собственной воле. Но не потому, что людей убивать захотелось. Он знаете что говорил? Говорил, мол, ребят жалко, кругом их обложили — и свои, и чужие, причем непонятно еще, кто больше давит. Поэтому, говорил, когда им тяжело, хоть кто-то рядом должен быть, кто поддержать может, помочь. А бойцы его любили как! Описать не могу. До сих пор письма шлют со всех концов света. Благодарят, говорят, что Женька многое в их жизни к лучшему поменял, многому научил. И в Чечне он еще одно ранение заработал, но тогда уже комиссовали, несмотря на протесты его и сопротивление. Практически силой домой отправили. Переживал он страшно…