Мейстер Леонгард - Густав Майринк

Как и прежде, у бедняков отнимается последнее, а у богачей прибавляется вдвое; чем жарче просит он «хлеба», тем более жесткие камни подает ему день – небеса остаются тверды, словно синеватая сталь.

В нем снова загорается старая неукротимая ненависть к тайному врагу людей, распоряжающемуся их судьбой.

Он слышит, как монах проповедует о справедливости и адских муках осужденных навеки; эти речи звучат для него, как дьявольский петушиный крик – он слышит, как монах громит проклятый орден тамплиеров, которых тысячами сжигали на кострах, и которые снова поднимали головы – этот орден не может умереть, он распространяется по всей земле и, не боясь уничтожения, существует доныне.

Он впервые получает более точные сведения о верованиях тамплиеров: у них есть два бога – один вверху, далекий от всего сущего, и другой внизу – сатана, ежечасно воссоздающий мир и наполняющий его ужасами, все более и более отвратительными день ото дня, пока, наконец, он совершенно не захлебнется в своей собственной крови; над этими двумя богами царит третий – Бафомет – идол с золотой головой и тремя ликами.

Эти слова вжигаются в него так, как будто их произносит пламенная пасть. Он не может проникнуть в их глубину, над которой простирается их смысл, словно зыблемый ковер на болотистой топи, но он чувствует с недоказуемой уверенностью, что это единственный путь, по которому он может уйти от себя самого – орден тамплиеров протягивает к нему руку – наследство предков, от которого не может уйти ни один человек.

Он покидает монаха.

Снова окружают его толпы мертвецов, твердят какое-то имя до тех пор, пока его губы не повторяют его и он постепенно – слог за слогом – не выучивается произносить его; ему кажется, что оно вырастает из его сердца, словно дерево, ветка за веткой – имя совершенно чуждое ему и в то же время сросшееся со всем его бытием, имя, украшенное пурпуром и короной, которое он постоянно шепчет про себя, от которого не может более избавиться, ритм которого Я-ков-де-Витри-а-ко ощущается им в такте, отбиваемом его ногами при ходьбе.

Это имя делается для него мало-помалу призрачным вождем, идущим впереди его, сегодня в виде легендарного великого мастера рыцарей храма, а завтра – как не имеющий образа внутренний голос.

Подобно тому, как брошенный в воздух камень меняет свой путь и с растущей быстротою стремится к земле, так это имя означает для Леонгарда поворотный пункт в его желаниях и всеми его мыслями и поступками овладевает одно неодолимое, властное, необъяснимое стремление, единое хотение – отыскать носителя этого имени.

Иногда он готов поклясться, что имя для него совершенно ново, а потом ему ясно вспоминается, что оно стоит в отцовской книге там-то и там-то, указывая на главу ордена; напрасно он говорит самому себе. что бесцельно будет искать этого великого мастера Витриако здесь на земле, что он принадлежит минувшему веку и кости его давно истлевают в могиле; но рассудок не имеет больше власти над жаждой исканий – перед ним катится незримый, крутящийся крест из четырех бегущих ног и увлекает его за собою.

Он роется в городских дворянских архивах, спрашивает знатоков геральдики – никто не знает этого имени. Наконец, в одной монастырской библиотеке ему попадается точь-в-точь такая же книга, как и у отца – он перечитывает ее страницу за страницей, строку за строкой – имени Витриако в ней нет.

Он сомневается в своей памяти, все его прошлое как будто колеблется; однако, имя Витриако остается единственной твердой точкой, несокрушимой, словно скала.

Он решает изгнать его навеки из головы и ставит сегодня для себя ближайшей целью определенный город – однако, уже на завтра откуда-то издалека доносится неясный зов, звучащий вроде Ви-три-а-ко, который уводит его на иную дорогу с намеченного пути – колокольня на горизонте, тень дерева, указующая рука верстового столба – все, несмотря на вынуждаемые сомнения, превращается в указующий перст того, что он близок к месту, где живет таинственный мастер Витриако, направляющий его шаги.

Он встречается в харчевне с бродячим шарлатаном, и его отуманивает безумная надежда на то, что это, быть может, и есть тот, кого он ищет, но шарлатан именует себя доктором Шрепфером. Это человек с маленькими, блестящими куньими зубами, темным цветом лица и хитрыми глазами; все на свете ему известно – он бывал повсюду, отгадывает все мысли, может заглянуть в глубину сердец, лечит все болезни, заставляет, по своей воле, болтать языки, переманивает к себе все пфенниги; девушки теснятся вокруг него, слушая предсказания по руке и по картам, люди умолкают, когда он шепчет им на ухо об их прошлом и боязливо крадутся прочь.

Леонгард сидит с ним целую ночь и пьет; во хмелю им иногда овладевает ужас и ему кажется, что сидящий с ним – не человек. Иногда его черты стираются – он видит только как блестят белые зубы, из-за которых выходят слова – наполовину эхо говоримого им самим, наполовину ответы на едва задуманные вопросы.

Собеседник словно читает в мозгу его сокровеннейшие желания – он постоянно в конце концов сводит самый безразличный разговор на тамплиеров.

Леонгард хочет у него выведать – не известен ли ему некий Витриако – но всякий раз, в последний момент, когда уже почти поздно, его удерживает глубокое недоверие и он проглатывает наполовину произнесенное имя.

Затем они ездят вместе, куда их приводит случай, с одной ярмарки на другую.

Доктор Шрепфер глотает огонь и мечи, превращает воду в вино, прокалывает, не пролив капли крови, кинжалом щеку и язык, излечивает одержимых, заговаривает раны, заклинает духов, околдовывает людей и скот.

Ежедневно Леонгард видит, что этот человек – обманщик, не умеющий ни писать, ни читать, и все же совершающий чудеса: хромые бросают костыли и начинают плясать, роженицы разрешаются от бремени, лишь только он наложит на них руки, эпилептики перестают биться в судорогах, крысы выбегают из домов и бросаются в воду – он не может оторваться от него, подчиняется его очарованию, воображая себя свободным.

Лишь только начинает угасать надежда, что он, благодаря Шрепферу, найдет когда-нибудь великого мастера Витриако, как в следующую же минуту она вспыхивает ярким пламенем, разжигаемым каким-нибудь двусмысленным намеком, и он снова закабаляется в новые оковы.

Все, что говорит и делает этот чудодей, имеет двойственный лик: он морочит людей и при этом помогает им, лжет – и речи его скрывают в себе высочайшую истину, говорит правду – и ложь усмехается из-за нее, храбро фантазирует – и слова его делаются пророчеством, предсказывает по звездам – и угадывает, хотя не имеет ни малейшего представления об астрологии; варит лекарства из невинных трав – и они производят чудесные действия, смеется над легковерием – и сам суеверен, как старуха, издевается над распятием – и крестится, когда кошка перебежит дорогу, когда ему прелагают вопросы, он дерзко отвечает словами, только что произнесенными любопытствующими – и в его устах они образуют ответы, как раз попадающие в самую точку.

Леонгард видит с изумлением проявление чудесной силы в этом ничтожнейшем земном орудии; постепенно он отыскивает ключ к этой тайне: когда он видит в нем лишь врача, то все, узнаваемое от него, сбивается в нелепость и мозговой бред, когда же он обращается к невидимой силе, отражающейся в докторе Шрепфере, как солнце в луже, тотчас же шарлатан делается ее рупором – и источник живой мудрости открывается перед ним.

Он решает сделать попытку, преодолевает свое недоверие, спрашивает собеседника – не глядя на него, словно обращаясь к фиолетовым и пурпурным облакам вечернего неба, – не знает ли он имени Якова де…

– Витриако, – добавляет тот быстро, застывает, словно в оцепенении, низко кланяется на запад, делают торжественное выражение лица и рассказывает дрожащим шепотом о том, что наконец пришел час пробуждения, что он сам – тамплиер служебной степени, призванной вести ищущих к мастеру по таинственно переплетающимся путям жизни. Он изображает в целом потоке слов великолепие, ожидающее избранных, свет, озаряющий лица братьев, освобождающий их от всякого раскаяния, кровосмешения, греха и муки, превращающий их в голову Януса, с лицами, глядящими в двух мирах из вечности в вечность, в бессмертных свидетелей этой жизни и того мира – навсегда ускользнувших из сетей времени гигантских людей-рыб в океане бытия, бессмертных и здесь, и там.

Затем он с экстазом указывает на темно-синюю гряду холмов на горизонте: там, глубоко под землей, среди множества колонн, воздвигнуто святилище ордена из друидических камней, где ежегодно во тьме ночной собираются почитатели креста Бафомета – избранники нижнего бога, который правит всеми существами. уничтожает слабых, а сильных делает своими сынами.

Лишь истинный рыцарь, беззаконник с головы до ног, окрещенный в пламени духовного бунта, а отнюдь не пискун, ежечасно с трепетом отступающий перед пугалом смертного греха и беспрестанно оскопляющий святого духа, который представляет его внутреннейшее «я», может достигнуть примирения с сатаною, единственно боеспособным среди богов; без чего никогда нельзя будет исцелить раздор между желанием и роком.