Музыка Океании (СИ) - Ледова Полина

Они вошли в поезд в числе последних. Длинный узкий коридор был забит пассажирами, которые ещё не успели расположиться в купе. Внутри оказалось очень жарко и душно, Вестании сразу захотелось поскорее раздеться. Она с нетерпением ждала того момента, когда они втроём разложат вещи и, наконец, заснут, но пока приходилось снова ждать, когда проход хоть немного расчистится.

— Купе номер восемь, почти в самом конце, — объявила Алкиона неутешительно.

— А я буду спать на верхней полке? — спросила Теренея у матери.

— Да, если захочешь. — Отозвалась Алкиона, прикрываясь рукой, чтобы скрыть кашель. — У вас двоих нижние полки, но всегда можно поменяться.

Вестания смутилась. Не собиралась же мать карабкаться на верхнюю ради них двоих? Это уж совсем излишняя жертвенность.

— А мы будем одни в купе?

— Конечно нет. Поезд битком, не видишь, что ли? — Ответила ей Вестания.

Они почти добрались до нужного купе, а Тера всё никак не могла успокоиться.

— С кем же мы поедем? — Округлила младшая глаза.

Какая ей разница? Неужели не может помолчать ни минуты?

Вестания уже собиралась вновь приструнить сестру, но в этот момент они подошли к восьмому купе, в котором находилась пожилая женщина с мальчиком чуть постарше Теренеи. Их двое? Они должно быть ошиблись… — подумала Вестания, но как только мысль оформилась в её голове, её резко озарило жуткое осознание…

— Мама?! — Вестания обернулась на мать, но не смогла больше вымолвить ни слова.

— Ой… у нас места тридцать два и тридцать четыре, вы же… — запричитала незнакомая женщина.

— Всё в порядке, — остановила её жестом Алкиона, — я провожающая, сейчас уйду.

— А, ну что ж… — женщина, постаравшись придать себе отвлечённый вид, стала копаться в своих вещах.

— Мама? — воскликнула Теренея. — Что…?

Втроём они все застыли поражённые на миг, затем Алкиона собралась с духом и протянула Вестании билеты, тщательно спрятанные во внутреннем кармане.

Билеты.

Только два билета.

Веста держала их в руках и не могла поверить глазам. В голове билась тупая и роковая цифра. Два. Только два.

— Простите меня, девочки, — проговорила мать, борясь со слезами, — но я не смогла собрать достаточно денег. Вчера сообщили, что «Восточный Вестник» будет последним поездом, который покинет Сциллу официально. Но я обещаю вам, я найду способ уехать, просто это случится чуть позже.

— Мама! — Теренея не сдержалась, камнем рухнула в объятья матери. — Мама! Скажи, что это неправда! Скажи, что тоже поедешь с нами!

— Милая… — Алкиона гладила её по спине и из последних сил сдерживала слёзы.

— Давай мы будем спать на одной полке с Вестой или с тобой, а ты поедешь с нами! Пожалуйста! Я могу спать не на верхней, а на полу…

— Я бы с радостью, Тера, но так нельзя. Меня высадят… — сказала мать. — Всё в порядке. Я обещаю, что приеду к вам. Ждите меня в Термине, это последний город, уцелевший в отменённых землях. Я обещаю, что привезу тебе твой компас.

Вестания чувствовала себя невероятно растерянной. Она переводила глаза с матери на незнакомую женщину, которая намеренно долго копалась в вещах. Мальчик, ехавший с ней, вообще не смотрел на них, устремив взгляд в окно.

— Но… Мам! — Вестания столько всего хотела ей сказать. Как сильно она боится, и что вообще не представляет, что они будут делать одни в этой Термине, куда им идти. И о том, что не хочет ехать с Терой без неё. О том, что та поступила подло, сказав правду лишь сейчас, ведь знала, что они бы не согласились… Но она так и не нашла в себе сил сказать ничего из этого.

Алкиона вновь полезла во внутренний карман и протянула ей свёрток из жёлтой бумаги. Вестания сразу поняла, что это пачка денег. Она молча спрятала их за пояс своих штанов и прикрыла свитером сверху. Мать довольно кивнула.

— Ты уже взрослая, красавица моя, — сказала она Вестании и обняла её в след за Теренеей. — Пообещай мне, что будешь смелой. И что позаботишься о сестре.

Вестания почти возненавидела мать за эти слова. Она не хотела больше всего на свете быть смелой и следить за Теренеей, но в этот час предстоящей разлуки не нашла в себе сил возразить. Она вообще боялась говорить, чувствовала, что немедленно заплачет, стоит лишь попытаться. Вместо слов, она поцеловала маму в горячую щёку. Да у неё жар!

Алкиона вышла в коридор и взглянула в проход. В её глазах дрожали так тщательно сдерживаемые слёзы.

— Мне пора, поезд скоро отправится. Пока.

Пока.

Вестания так и не нашла в себе сил проронить даже это крошечное слово. Как только мать исчезла в проходе, она без сил рухнула на свободную нижнюю полку и уткнулась лицом в стену.

Где-то из коридора она услышала громкий плач Теренеи, которая ринулась вслед за матерью. Она ещё так долго кричала. И ныла. И рыдала. Наверняка, подняла на уши весь вагон, но Вестания уже не могла и не хотела всё это видеть и слышать.

Она закрылась от всего происходящего. От мокрых глаз Алкионы и её прощания, от стонов Теренеи, от слов утешения незнакомой женщины, от молчаливого мальчика. От Сциллы и от всего Элласа. Вестания лежала лицом к стене и наконец дала волю слезам.

Глава II. Сцилла

514–516 дни после конца отсчёта

Пятна света проплывали мимо окна, временами озаряя пустой вагон третьего класса, больше напоминавший поле брани наутро после окончания великой битвы за новые территории. За разбитым окном, наскоро заклеенном чёрной изолентой, гудел безудержный зимний ветер, крупные хлопья снега постукивали о стекло и прилипали к нему, скрывая этот продажный, ненужный город. С лихорадочным дребезжанием мигала старая электрическая лампочка, грозя перегореть в любую минуту, но всё ещё освещая вагон время от времени.

Колёса «Харона» стучали по рельсам, поезд проделывал свой ежедневный маршрут из Края Сциллы в её Истому. Он отошёл от станции на Краю в полшестого утра. Платформа, как и обычно в это время, была пустой, лишь один-единственный пассажир вошёл в вагон третьего класса, да и то, вернее было бы сказать, «ввалился», так как шёл он тяжело, хромая на правую ногу и шатаясь из стороны в сторону. Он незамедлительно занял место подальше от разбитого окна и, укутавшись в съеденный молью шарф грязно-синего цвета, уснул полулёжа, прислонившись к стене вагона и задрав ноги на соседнее сидячее место.

К шести пятнадцати, когда надорванная лампочка, наконец, замолчала, возможно, источив свои силы, а возможно, отключённая машинистом, пассажир приоткрыл левый глаз (правый сильно опух от чьего-то удара, гноился и болел), выглянув из старого шарфа. Паровоз достиг первой остановки, ещё не в Сердцевине, но в Шумах, промышленном районе Сциллы. В вагон вошли рабочие фабрик, возвращавшиеся домой после ночной смены. Даже за стенами «Харона», за его дребезжанием колёс, невозможно было спрятаться от вездесущего гула заводов, воя сотни генераторов, поющих в унисон под аккомпанемент тысячи машин.

Большая часть пассажиров осталась на платформе в ожидании, когда паровоз отвезёт рабочих сначала в Сердцевину, а затем несколько счастливцев — в Истому, район для богачей. Сердцевина была местом попроще, но, во всяком случае, обустроенной частью города. «Обустроенными» в Сцилле назывались те места, в домах которых были горячая вода, газ и электричество. Остальные рабочие остались ждать возвращения «Харона» из Сердцевины, чтобы попасть в свои чёрные, тесные и промёрзшие лачуги на Краю. Может, у кого-то из них был небольшой очаг с углём и дровами, чтобы согреться в бесконечную зиму, но большей части этих усталых серых лиц предстояло мёрзнуть, зажавшись в углу под тремя одеялами, ни одно из которых не приносило спасения от мороза.

«Харон», поезд-паромщик прибудет в Сердцевину спустя двадцать минут, затем примерно за десять достигнет и Истомы, таким образом весь его путь занимает час пятнадцать минут. Время, за которое можно было пересечь всю Сциллу насквозь, от её центра до самых трущоб. «Харон» вернётся в Шумы за замерзающими рабочими в семь пятнадцать, а к девяти часам доставит туда дневную смену. Так он продолжит курсировать весь день, сделает перерыв в час пятнадцать дня, достигнув Истомы. Затем возобновит свой маршрут до одиннадцати ночи, высадит дневную смену на Краю и пронесётся без остановок обратно в Истому, потому что никто не оставит «Харон» в Крае на всю ночь. И никто по доброй воле не останется там.