Пора летних каникул - Олег Сидельников

— Так точно!..

— Не разговаривать!

— Да…

— Разговорчики!

— Армия хочу служить! — свирепо вдруг закричал боец. — Куротким кули!.. Не хочу марш-броска, силедка кушать не хочу. Коня мне давай, саблю давай — скакать буду, рубить. Моя вся джигит. Моя отес… басмач рубил, орден есть. Коня давай…

Рапорт старшины Могилы сгинул в полковой канцелярии. Так и не получил Ханазаров коня. Писарь с полуонегинскими бачками сгубил рапорт. Но о том, что старшина писал рапорт, Ханазаров знал. С тех пор он проникся к Могиле нежностью, которая иногда даже пугала старшину. Однажды случился по этой причине конфуз. Крепко погулял Могила на свадьбе в воскресенье, а в понедельник — как снег на голову — марш-бросок. Отведал Могила, как тогда было положено, перед маршем селедочки и ощутил в голове звон и свечение. Шагал-бежал, как в тумане. Раза два стошнило. И когда до финиша оставалось около трех километров — рухнул, вроде как помер.

Очнулся — и ахнул. Добрался-таки до финиша. Дополз, что ли? Кругом дивизионное начальство, шуточки разные.

Еле поднялся, доложил: так, мол, и так. Незнакомый командир с четырьмя шпалами в петлицах и звездочками на рукавах гимнастерки — политработник, стало быть, — хохочет:

— Как добрался, товарищ старшина?.. Не знаешь? Вот кого благодари. Почти три версты на себе тащил.

Тут только заметил Могила среди дивизионного и всякого приезжего начальства вконец потерянного Ханазарова.

— Да, тащил, — продолжал веселый политработник. — Росту в нем маловато, зато силища!.. Бычья.

Старшина Могила, красный, словно лозунг, помялся и вдруг сказал:

— Здоров парень… — И вдруг — как мальчишка матери: — Хороший он парнишка, да обижают его. В кавалерию рвется, а писарь забодал.

— Какой писарь, кто… забодал?

— Наш писарь, товарищ полковой комиссар. Сволота он.

— Кто? Писарь?

— Так точно.

— А вот посмотрим.

Посмотрели. Действительно, сволота. Сбрили с парня полуонегинские бакенбарды, отдали Могиле на перевоспитание. Но так и не получил Ханазаров коня. Только и успели записать в секцию штангистов. А на следующее воскресенье — война!

Маленький богатырь сам удивился, как быстро стал он усваивать военное ремесло. И невдомек ему было, что попал он на трудные курсы. Ускоренные, правда. Зато знания на них люди получали основательные, на всю жизнь: хоть сто лет проживи, хоть день — не забудешь.

Красноармеец Ханазаров скоро понял самое для себя важное. Например, он смекнул, что конь против танка — смех один да и только, что фашистов надо бить, если не хочешь повстречаться с ними в Фергане.

…Низенький, широкоплечий здоровяк знал, что делал, бросаясь под танк. До него точно так же поступил старшина Могила.

Батальон выстоял.

Выстоял, хотя и был прижат к кромке берега.

Гауптман уже не бесился. Он понял: против него сражается, не горстка оборвышей. Сражается батальон. Не голландский — доверчивый и жизнелюбивый, Другой,

Нечто подобное ему пришлось пережить, когда он насел на остатки английского полка. Но в Африке те все же капитулировали.

— Дать им еще огня, — приказал гауптман.

На носилках притащили майора. Лицо его, обжаренное пламенем, походило на страшную маску.

Майор лежал тихо, не стонал, еле заметно шевелил пальцами.

— Пустое, гауптман. Я выполнил приказ. А вот этот… «славный мальчик», как вы изволили его назвать… Тех… в излучине… Атакуйте немедленно, иначе уйдут. Честное слово, эта операция достойна рыцарского креста. Даже если его вам и не дадут… Не дадут, разумеется…

Майор вновь пошевелил пальцами.

— Прощайте, гауптман. Славно повоевали.

Длинные тени ложились на землю. Изувеченные тополя шелестели остатками листьев. Тополя, как люди, — мужественные, упрямые. Обгорелые, израненные, они не сдавались. И солнце, словно мальчишка, облюбовавший соседскую яблоню, жадно поглядывало на них из-за фиолетового забора.

Комбат тихо радовался. Еще полчаса, и батальон — за рекой. Всего полчаса! А там лесок, там легче, там батальон пробьется, обязательно пробьется к своим,

Вилька сказал:

— Местечко хорошенькое, не я буду. Болотце классное, в затылок не хлопнут, так что, мальчики, получайте все по фотографии.

— Лошак ты, Вилька!

— Местечко называется «Пиши завещание».

Немцы сломили сопротивление. Остатки батальона кинулись в реку. Вспыхивали ракеты, озаряя прибрежный ивняк. Яркий синюшный свет их смахивал на труп солнечного дня.

Все было кончено.

Все было кончено, только вот с остервенением — работал пулемет. Он не подпускал немцев к реке, не давал расправиться с батальоном, переплывающим Ингулец. Пулемет прижимал к земле, осаживал, жалил.

Гауптман сказал фельдфебелю Крамеру:

— Это не приказ. Это просьба. Уймите их. Крамер пополз унимать.

Минут через десять татаканье пулемета разорвали сухие взрывы.

Крамер не возвращался. Молчал и пулемет.

Пулемет молчал до поры до времени. Едва солдаты поднялись, он обрушился на них злобно, свирепо.

Вновь поднялись солдаты. На этот раз пулемет молчал. На этот раз все было кончено, по-настоящему.

Гауптман выполнил приказ. Он сидел на пне и не радовался. У него осталось меньше роты. А было две. И каких солдат!

И Крамера нет. Фельдфебель лежал, выпучив глаза, под грязным русоволосым крепышом, совсем еще мальчиком. В боку мальчишки торчал ножевой штык. А Крамер показывал всем любопытным изорванное черное горло.

Молодой офицер тяжело поднялся, подошел к разбитому пулемету. Возле него, уткнувшись лицом в траву, лежал оборванец. На спине его чернело кровавое пятно, трава вокруг полегла. Вцепившись в ручки «максима», уронив голову на плечо, молчал черноволосый солдат. Казалось, он на минутку заснул, а как придет в себя — рубанет очередью. Рядом — грязные окровавленные бинты.

Гауптман пнул солдата ногой, и тот опрокинулся на спину, показав страшную дыру вместо глаза.

— М-м-м!.. — застонал мертвец.

Вздрогнув, гауптман попятился, солдаты, толпившиеся возле него, — тоже.

Стонал не мертвец. Стонал тот, что рядом — худой и узкоплечий. Вот он с трудом поднял голову, заросшую грязно-желтыми волосами, и уставил на гауптмана мутные от боли глаза.

— Хенде хох… — Он вроде бы спрашивал разрешения — тихо, чуть слышно.

Гауптман не отреагировал, только махнул рукой, словно отгоняя назойливую муху.

— Хенде хох, — вновь еле прошевелил губами русский и вытащил из-под себя немецкую гранату.

Взрыв разметал солдат. Но — ирония судьбы! — гауптмана лишь сшибло с ног, а русский и вовсе не пострадал. Он пристально смотрел на красивого офицера. В его глазах гауптман прочел многое: ненависть, злобу, обиду и даже, как показалось ему, сожаление. Гауптман схватился за левый бок, вырвал из кобуры пистолет и суматошно, охваченный паникой, не целясь, выпустил всю обойму.

Русский тихо опустил голову.

…Небольшой лесок на левом берегу Ингульца укрыл батальон.

Комбат распорядился выжать обмундирование. Затем приказал выстроиться в две шеренги.

— …Тринадцатый неполный! — откликнулся последним хриплый тенорок.

— Так, — констатировал старшина, расправляя под портупеей липнущую к телу гимнастерку. — Вырвались, стало быть. Вырвался батальон! Раненые — два шага вперед.

Шагнули обе шеренги. Комбат смутился. Нашел о чем спрашивать!

— Так вот, товарищи бойцы, — негромко сказал комбат. — Будем прорываться недалече, к Днепропетровску. Ясно? Прорвемся! Ясно? Видели сегодня ребят, — что танкам дали? И этих… пулеметчиков. Кто жив останется, фамилии тех бойцов — по команде. К награде. Ясно? Кто их фамилии знает?

Батальон молчал.

— Никто не знает?

— Так ведь батальон сводный, товарищ комбат, — произнес кто-то с вологодским «о»— круглым, вкусным, как бублик.

— Кто танки подбил, а?

После молчания вологодец вновь проокал:

— Так ведь кто их знает? Один вроде бы русский, другой вроде бы кавказский человек, а не очень похож. А мальчонки-пулеметчики… Одного Глебом прозывали, другого Юркой, третьего и не разбери как… Влен… Валюн, чудно в общем.

— Вы мне фамилии, фамилии положьте. К награде же их надо! — Комбат сжал кулаки.

— Пирожники они, — послышался голос. — Они все о пирожных переживали.

— Как вы их звали — дело десятое! — Комбат страдал. — Где список личного состава батальона? Ах, да, разорван вместе с писарем… Братцы, ну вспомните! Нельзя же так…

Батальон угрюмо молчал.

— Ну же!..

Батальон пробивался на восток. Кончился лесок, началось жнивье. В тихом небе висели сумрачные облака. Пшеничные скирды высились, словно незамаскированные доты.

Изредка взлетали немецкие ракеты. Они прижимали батальон, вдавливали в землю, а когда гасли, батальон поднимался и шел, шел на восток.