Раз-Два. Роман - Игорь Елисеев

После неаппетитного, но сытного ужина, Марфа Ильинична фактически втолкнула нас в многоместную палату и заботливо прикрыла дверь. Внутри на одинаковых койках сидели, а кто-то полулежал, разновозрастные представительницы прекрасного пола; несколько надменного вида парней сидели за круглым столом. Все неотрывно уставились на нас, проникаясь потихоньку увлекательным зрелищем. Увы, но так происходит всегда – сначала нас пристально рассматривают, потом о чём-то неспокойно размышляют и, наконец… одна из девушек встала, и энергично шаркая ногами, подошла к нам вплотную. На вид ей было лет шестнадцать-семнадцать, рыжая, конопатая, с мясистым носом и маленькими, глубоко посаженными глазами; двигаясь суетливо, но равномерно, она подволакивала правую ногу.

– Ну и умора! Настоящий Змей Горыныч, – рассмеялась она, терпеливо обходя нас по кругу; сначала справа-налево, потом слева-направо – видимо, здесь так принято. – Рожают же таких… Как же они такие живут?

– Вот у них и спроси, – проронил один из парней и подбадривающе усмехнулся, – хоть сзади, хоть спереди смотри, ничего не поменяется: две головы, четыре руки, четыре ноги и одна жопа.

– Да ты поэт, – осклабилась рыжая. – Ну! Какое погоняло дала вам директриса? – снова обратилась она к нам. – Рогатка? Бригада? Орава?

– Меня зовут Вера, – сказала я, – а это Надя.

– Это оставьте для надписей в тетрадях. А тут всех зовут так, как их прозвала Инга Петровна, по-нашему Адольфовна. Только смотрите при ней так не ляпните, ясно? Так как вас там?

Язык словно прилип к нёбу и не поворачивался. Мы молчали бы вечно, если бы ты нас не выдала:

– Раз-Два.

Некоторое время все старательно обдумывали произнесённое тобою слово – вернее, сочетание слов, ставшее нашим прозвищем на долгие годы, – затем волна смеха накрыла всех присутствующих.

– Ну, Адольфовна отмочила, – давясь от смеха, сквозь слёзы, пробубнила одна из девушек.

– Может, хватит ржать? – донеслось из правого угла. – Мы вообще-то здесь все неполноценные. А эти хоть ходячие, будет, кому утку носить.

– Заткнись, дура, хахалю своему под одеялом будешь советы давать, – огрызнулась рыжая. – А мы всё думали, койка одна, а их – аж две штуки. Меня Спринтершей зовут, потому что самая быстрая из всех ходячих ДЦПшников5, по паспорту – Ольга Петровна. Советчицу из угла звать Божулей, с остальными познакомитесь позже. Ну че вы всё пялитесь? Садитесь уже, – сказала она уже намного мягче и указала на вакантный предмет интерьера.

Мы послушно подошли к кособокому стулу и, немного поколебавшись, нерешительно сели. Испорченный «предмет» с треском сломался, и мы грузно грохнулись на пол, завалившись на спину. Бешеный хохот разнёсся по всему этажу. Неужели скажет литературный критик (или случайный прохожий), ситуация, когда все довольны, все смеются, может быть позорной? Ещё как может! Публичные унижения – даже заслуженные – оставляют вечные следы, подобные холмам и пещерам. Мы походили на спутанный клубок рук и ног; мне дико захотелось забиться в угол и завернуться в старую простыню, скрывшись под ней от стыда и позора. Однако этот издевательский поступок вызвал прямо противоположную реакцию с твоей стороны. Поднимая меня с пола и потирая ушибленные места, ты враждебно уставилась на обидчиков и проскрежетала сквозь сжатые зубы:

– Ну что – довольны? А на себя-то в зеркало давно смотрелись?

Странным образом твои обидные слова возымели действие, смех прекратился. Один из парней пружинисто встал из-за стола и унёс останки сломанного стула.

– Чего вы до них докопались? – снова вступилась за нас Божуля. – Грех смеяться над убогими. А если покалечите ненароком, потом же отвечать придётся.

– Ладно, – пробубнила Спринтерша примирительно, – ребята просто дурачатся, стул случайно оказался поломанным. Вон там ваша кровать, рядом с Полубабой. – И она ткнула пальцем в свободную койку у противоположной от окна стены.

Наша новая соседка Полубаба – изжелта-бледное разумное существо с жиденькими засаленными волосами, – как нам стало известно позже, – была полностью парализована в нижней части тела.

– А ты на нас не вали, – отозвался один из парней – тот самый «поэт» – с деревянным протезом вместо ноги. – Кто знал, что они такие слипшиеся? Поди, разгляди их под простынёй. Налить вам водки? – обратился он к нам вкрадчиво и жеманно.

Ступая нерешительно, точно по тонкому льду, мы осторожно добрались до кровати; я скорее мешковато тащилась, держась за ушибленный бок, нежели вышагивала уверенной поступью. Тем временем ребята наполнили стакан мутной жидкостью из бутылки и протянули нам. Одним махом ты осушила половину, сморщилась, повела плечами, закусила великодушно протянутым хлебом; я недоверчиво допила остатки. От усталости на сытый желудок нас мгновенно развезло; мы грузно опустились на кровать и натянули на себя одеяло. Говорить совсем не хотелось, думать – тоже.

В интернате постоянно устраивались попойки, в которых принимал участие абсолютно каждый. Подростки практически насильно заставляли пить друг друга – дело ничуть не странное: так приятно втянуть ближнего в гадость, в которой по уши погряз ты сам. Днём бутылки прятались под подушками или в шкафах, вечером их ставили одна на другую и придвигали к стене. Ночью все склянки собирали и незаметно относили на кухню, где их тщательно прятали в холщовых мешках с картофельными очистками. Способов на самом деле было немало, но кухня являлась самым надёжным, а значит, и самым предпочтительным вариантом.

– Не свезло вам, не свезло! Это не просто хреновый интернат, а самый худший из всех, где я был. Все, кто здесь «квартирует» – всевозможные калеки со страшными диагнозами, – начал один из парней, здоровенный малый по кличке Швея, с длиннющим, уродливо сшитым шрамом под правым глазом. Слушая чужие откровения, сквозь пьяный дурман меня сверлила навязчивая мысль: «Какие у всех свинские клички. Они больше позорят того, кто их даёт, чем тех, кто их носит». – Красивая, но лютая директорша, тупые воспиталки, отвратный хавчик, – продолжал Швея заунывным тоном. – Учителя, может, и не самые плохие, но им всё по барабану: пришли, оттарабанили и отвалили. Наш корпус ещё ничего, тут почти все ходячие. А вот соседний – полный мрак, там одни лежаки и воняет смертью.

– Да и бог с ними, – встряла в разговор Божуля.

– Ну, всё уже, заткнитесь оба, – прервала их Спринтерша, затем обратилась к нам: – Родители есть?

– Родители есть, – ответили мы невозмутимо, будто нарочно передразнивая её снисходительный тон.

– Чего ж они вас сюда спровадили? – простодушно удивилась Полубаба.

– Да кто на такое смотреть захочет? – встрял в разговор «поэт» и погрозил нам пальцем.

– Детдомовки вы, – вдруг повеселела Спринтерша, – свои. Швея, разливай ещё по одной.

Иногда мне кажется, что мы с тобой – сторонние наблюдатели, неспособные повлиять на происходящее. Мы сидим в кинотеатре на соседних креслах и смотрим один и тот же фильм. Люди говорят, спорят, дерутся по любому поводу, изворачиваются и краснеют, но это всё где-то там, далеко, по другую сторону экрана.

В десять вечера громко пробили отбой и вырубили свет в палатах и коридорах. Парни нехотя встали, наскоро попрощались и поплелись к выходу, забрав с собой остатки спиртного.

Всю первую ночь я проплакала, затыкая рот подушкой, стараясь никого не разбудить. Сказать, что мне было плохо – значит, не сказать ничего. Именно в тот самый день я впервые познакомилась с самым уродливым человеком на Земле – самой собой.

– Все несчастья похожи на снег, который непременно растает, – успокаивающе сказала ты и погладила меня по голове. – Да, нам сейчас плохо, это факт. Но всё плохое (так же как и хорошее) однажды закончится.

На каждом повороте нашей жизни, всякий раз, когда наступала чёрная полоса, я вспоминала твой совет и продолжала верить, что когда-нибудь зима закончится и наступит долгожданное лето.

Несправедливость как норма жизни

Наше первое утро в интернате как обычно началось с неприятностей и бытовых проблем. Острая стрелка на круглых часах, пущенная умелой рукой, бессильно вонзилась в цифру семь. Включилось радио; из квадратных динамиков, объединяя время с пространством, послышался голос диктора. Молодцеватым жизнерадостным голосом, будто проявляя материнскую заботу, он трогательно сообщил, сколько прожито счастливых мгновений и сколько ещё предстоит, потом нехотя, точно уступая место старушке, отдал право голоса утренней гимнастике. Мне стало вдруг стыдно, неловко и бесконечно обидно: получалось, что вставая в восемь утра в пансионате, мы просыпались последними в огромной разнообразной стране. В то же самое время две палатные нянечки с жилистыми руками выдернули Полубабу из соседней кровати, как выдергивают редиску с дачной грядки, подняли, усадили в инвалидное кресло и покатили по бесконечным коридорам, ловко лавируя между разбросанными костылями. Как одинокая белая муха, в палату впорхнула Марфа Ильинична и, рассеянно улыбаясь, скомандовала, затем повторила громче и, наконец, отрывисто проорала: