Литературная Газета 6417 ( № 22 2013) - Литературка Литературная Газета

– Фазиль Абдулович, что вас в жизни больше всего радовало?

– Хорошая книга больше всего радовала. Хорошие стихи, если попадались, радовали. Чужие, да. И более всего, конечно, хорошие люди, когда с ними знакомился, и мы делались близкими. С годами человеческое общение ослабляется. Оно большое значение имеет в молодости.

– Человек сильно меняется с возрастом?

– Кто как.

– Вы?

– Я не сильно.

– Вы рады, что стали известным писателем?

– (Смеётся.) Ну я об этом не думаю. А, в общем, я не разочарован оттого, что отдался литературе.

– Вы были тщеславны?

– Ну, был. Но в меру. Большой устремлённости к славе я никогда не имел.

– Что главное для писателя?

– Свои личные, самые сильные впечатления перевести в творчество.

– Рассказать о себе?

– В той форме, в какой сам писатель решит. Но коснуться самых сильных впечатлений, потому что они наиболее выпукло показывают его душевные возможности. Главное удовольствие искусства – возможность повторения не когда-нибудь, а сейчас того, что было. Почему нас радует искусство? Жизнь повторима.

– Вы с детства знали, что будете писать?

– Нет, конечно… Я вообще любил всегда очень литературу. И очень много читал. И в детстве, и в юности, и в другие годы. Видимо, изначально какая-то такая склонность была, но я её не осознавал. А потом… постепенно… В детстве отец читал мне «Тараса Бульбу», на душу мою влияло, но на творчество? Я об этом не задумывался… В моей жизни всегда главной была литература. Я старался соответствовать её интересам, а не интересам моей жизни. Но это как получалось… Я старался быть настоящим писателем.

– Своего рода служение?

– Да.

– Что для вас детство?

– Я о детстве очень много писал и помню многое, оно было и радостным, и очень печальным. Детство – это первозданное отношение к миру.

– Как надо воспитывать детей?

– Достаточно, чтобы было главное – любить. А всё остальное наладится…

– У вас никогда не было соблазна писать по-абхазски и откуда у вас такой яркий русский?

– Всё-таки русский для меня был главным языком. Я учился в русской школе. В Сухуми все говорят по-русски. Отсюда – и всё остальное… Абхазский язык был домашним. Писать на абхазском советовали, но я не слушал этих советов. Вообще я изучал немецкий, английский, но по-настоящему знаю только два языка – русский и абхазский.

– А что помогало вам писать?

– Я думаю, что дар в первую очередь, но и труд. Я сразу понял, что надо много работать над рассказом, чтоб он вышел приличным. Сначала писал всё, как напишется, а потом занимался каждой фразой. Вносил правку и заново печатал на машинке. Три, четыре раза перепечатывал. Машинка ломалась, буквы отлетали… Начинал с десяти страниц, а заканчивал иногда вещью в шесть­десят страниц. Всю прозу только на машинке печатал!

– А компьютер?

– С компьютером я не свыкся.

– Бывало, что не хотелось писать?

– Да, и это было связано с отсутствием вдохновения. Я никогда не заставлял себя писать. Бывало, не писал месяцами. Дело в состоянии. Душа не хотела… А потом я мог писать днями и ночами.

– Были замыслы, которые не осуществились?

– Были, в которых я разочаровался. Некоторые я откладывал…

– Алкоголь и литература…

– Я считаю, писателю надо быть подальше от алкоголя. Я всегда писал в трезвом состоянии.

– Есть такие писатели, которые на вас сильно повлияли?

– Кроме классических писателей, из наших, XX века, на меня повлиял Бабель. Из классиков – Толстой, это вершина русской прозы.

– А были писатели, с кем вы по-настоящему дружили?

– Были, но большого влияния не имели на меня. Я всегда себя чувствовал самостоятельным. Большой творческой близости у меня ни с кем не было.

– Свой голос – очень важен, да?

– Да! Но это либо само приходит, либо этого нет. Я никогда не пытался найти собственный голос.

– Смех важен в литературе?

– Если в вашем даре это есть – чувствовать и понимать юмор, это замечательное свойство, а если нет, то искусственно его привить нельзя. Юмор – остаточная радость жизни после вычета глупости. Мы радуемся юмору, осознав глупость, даже если после вычета глупости в жизни не остаётся ничего, кроме разума. Но в божественном смысле это и есть главное.

– Интересная формула, над ней хочется размышлять. А у вас были серьёзные страсти?

– (Посмеивается.) Нет, пожалуй… Ну как, были… Влюблялся… Вот самая серьёзная страсть!

– А страх?

– Страх тоже бывал, но до каких-то панических вещей никогда не доходило. Был страх перед государственной полицией…

– А что может спасти от отчаяния?

– Умение жить какой-то внутренней целесообразностью и, соблюдая эту высшую целесообразность, не бояться неожиданных ударов. Важно нежелание идти на поводу у людей или направлений. В Евангелии всё сказано. Быть честным, порядочным, добрым. Главное в человеке, конечно, совесть. Совесть смягчает человека. Это великий дар, данный от природы. Я думаю, с обострённой совестью жить сложнее, но та же обострённая совесть облегчает жизнь и помогает выжить.

– Антонина Михайловна говорит: вас соборовали вчера. Вы религиозный человек?

– Ну, как вам сказать. Я склонен верить в Бога, но сильной религиозности в себе не замечаю. Если человек праведен, значит, он в глубине души верующий.

– Сейчас религиозность часто выглядит фальшиво…

– Это есть. Нажрался жизнью и пришёл к Богу, чтобы нажраться и у Бога.

– Книги помогают человеку?

– При прочтении книги, которая мне лично по-настоящему понравилась, у меня дух подымается, и я чувствую себя крепче.

– Что вам важнее в литературе: язык, сюжет, идея?

– Дух. Дух…

– А идея должна быть?

– Дух, конечно, уже содержит какую-то свою идею. Задача литературы – быть литературой. Первое – правдивость и талант. Второе – мастерство. Правдивое и талантливое доводить до читателя в лучшем виде – это и есть мастерство. И, я думаю, благородство должно быть в самом замысле, и надо его соблюдать. Но этот замысел появлялся у меня независимо от моей воли.

– А где граница между реалистичной правдой и иллюзией благородства?

– Такой границы нет. Вопрос в степени оптимизма, в отношении писателя к жизни. В какой-то степени писатель должен быть оптимистом, иначе всё развалится. Но один человек от рождения не верит ни во что, другой верит во что-то хорошее, от личности зависит…

– Прямо от рождения?

– Да, от рождения.

– А Лермонтов?

– Он был пессимистом и гением.

– А вы?

– (Смеётся.) Сложно сказать. Отчасти и оптимист, и подчинился какой-то оптимистической мысли. Подчинился! Вовремя… Важно не упускать чувство того, что ты можешь быть полезен своему читателю.

– Для вас читатель был важен, когда вы писали?

– Я об этом не думал, но подсознательно был важен.

– Хорошо написанная, однако не дающая надежд литература может как-то помочь человеку?

– Конечно.

– Общественное поведение существенно для писателя? Взять, например, Валентина Катаева. Его упрекали в конформизме.

– Талантливый писатель. Но, к сожалению, это ослабляло его талант. На талант влияют поступки.

– Вы следите за новостями?

– Да, но не очень… В более юные годы я был более политизирован.

– Вы не были близки с диссидентскими кругами?

– Не особо.

– И вы удержались от политики?

– Я не особенно удерживался, писал какие-то протесты, коллективные и личные. И с этой стороны получил достаточно неприятных ударов. Сейчас не так плотно связан с происходящим.

– Как вы считаете, возможно ли идеальное устройство общества?

– Нет, идеальное общество невозможно, потому что человек по природе своей не идеален. Наибольшая несправедливость – жизнь с завинченными гайками. Это трудно выразить словами, но есть представления о демократическом строе, который даёт гораздо больше справедливости, чем любой антидемократический. При этом надо помнить, что коллективной ответственности не бывает, ответственность бывает только личной. Покраснеть от стыда можно только лично. Коллектив не может покраснеть от стыда.

– Что вы думаете про сегодняшнюю Россию?

– Бед, конечно, много. Мне кажется, что креслоносцы оккупировали Россию.

– Креслоносцы? Вы о чиновниках?

– О них. Но я думаю, что из того сложного положения, в котором она находится, она всё-таки выкарабкается, может быть, не очень быстро. Я думаю, что Россия должна не упускать свои силы и своё влияние.