Литературный оверлок. Выпуск №2 / 2017 - Таня Тавогрий

*

Однажды, то было вечером, пальцы мои прошли войну, и я погрузилась в ад, и ад был таким: в нём была и надежда.

Я нашла там Иуду (наши тела были так близки, что и змея не смогла проползти между ними), и я выносила его ребёнка, и что я сделала с ним?

«Простите меня. – Шла я по мосту в ночь, говоря так, и чешуя покрывала мои слова, – Простите меня». А святые стояли, и ангелы стояли, и начали они двигаться, в свете не фонарей, но чего-то ещё. Олень с крестом на голове кивал, осёл, поверженной стрелой в грудь, истекал кровью, а рабы освобождались (сколько уже лет?) И я посмотрела в воду. Сиреневыми продолговатыми бликами она шла кое-где поодаль, и птицы по ней, с обеих сторон от моста, двигались медленно, плыли медленно, точно наползали, и столько их, будто все птицы, что бывали когда-либо на поверхности этой реки, пришли сюда, и сейчас вползут сюда, из подёрнутой сиренево́й водной тьмы (не разберёшь, что за птицы там, снизу, и сколько их), и покроют мостовую, и всех ангелов, всех святых, парапет, и ничего не будет видно за движущимся медленно ворохом их тел.

Я перегнулась через парапет: так я хотела перегнуться однажды через перила балкона, но столько там вещей, и столько стекла – никак не подойти, никак не спустить свою голову вниз, я видела однажды, ива спадала так же своими ветвями, будто перегнулась, и ветви её висели, длинные, как волосы, и не было видно её лица.

Я перегнулась через парапет («простите меня»), и не было слышно крика ребёнка, и не было видно ряби водной, и не было, кроме тьмы, ничего, но двигались в тьме этой птицы.

*

Теперь я слушала простыню, согнувшись на боку в кровати, слушала ухом сползшей с подушки головы, я не спала – три-пятнадцать утра – я думала о бродяге, сейчас он где-то (может быть, неподалёку) был. Он думал о чём-то, или он спал, ему, может, снилось, и он, может, любил? Кого? Как? Как это было?

В вопросах я проваливалась в сон («какая ваша любимая песня?»), потом дёргалась, просыпалась, переворачивалась на спину, смеялась, лёжа, беззвучно, и смотрела на линии света – на потолке, и на длинное, высокое окно за полуоткрытой занавеской. Скоро я незаметно, в тревоге (но тревога та была скорее трепетом, нежели тревогой) уснула.

Утром кожу вокруг губ моих жгло, точно я гуляла по ночи, а не спала, и трескались постепенно углы этих губ – не треснули ещё, но стоит приоткрыть рот, и расходится в трещинах кожа. От чего это? Кричу? «Нет. Молчу. Внутри кричит» – думаю я, но останавливаю себя по-утреннему, зло, даже агрессивно, потому как утренняя мысль – неконтролируемая и безразличная.

Я поднялась с кровати, я умылась, и я не смотрела на себя в зеркало подолгу никогда, начиная детством. Я поела немного (сыр, хлеб, «снова сыр и хлеб, к полям, к полям»), и я выпила воды.

Бывает, люди дают обет, дай его я – поползла бы на коленях по ступеням и вышла бы по ним на коленях к мосту, но там пришлось бы подняться на ноги.

Батарея вовсе выключена была, всю ночь, и окно открыто, но тепло и, может, жарко, и…я, конечно, не знала, откуда пришли (выползли?) за мной, откуда здесь (явились?) все те люди, но я знала, кто мог бы послать их. Интересно, а не среди ли них он? Поднял всех и сам пришёл? Знает ли о том, что я сделала с этим ребёнком? «Нет» – ответила я себе, я разозлилась, я встала с кровати и посмотрела, конечно, в окно. Однажды я видела, как чёрный дым поднимается меж деревьями к небу, которое безвкусно голубое, поднимается загогулинами, точно узорами; кручёные щупальца дыма, и они вовсе не представляли опасности: в тот момент звучала музыка, и я не знаю, разгоняла она злых духов, или привлекала их, но, и разгоняемые, и привлечённые, они были красивыми.

С улицы до меня донёсся крик, он услышан был мной так, как слышится, бывает, сквозь сон, если кто-то кричит ночью. Я оттолкнула это подобие подоконника – поцарапанный будто, наверное, просто ободран, и грязный: я любила смотреть на него, как на нечто, содержащие в себе понятие о динамике, и мои позы под уличными фонарями.

Я прошла в ванную.

Я опустилась на пол, и я посмотрела в угол под раковиной. В квартире, где я жила подростком, можно было в таких углах встретить мокрицу, каждый вечер. Мокрица умнее меня, тебя, всех нас вместе взятых, я не устану об этом говорить. Я просидела на полу в ванной, как мне казалось, минут пятнадцать. Тесная, белая ванная, и душевая кабина здесь, стульчак на унитазе скрипит, когда садишься, а в коридоре, у самого выключателя, овальное пятно побелки на терракоте, и знать не хочу, откуда оно, но знала я, что люди шествуют теперь, да, на одной из городских площадей, время пришло, и они идут, и они или ищут меня, или ждут меня, и что же, мне сидеть, сидеть здесь, и думать, и дальше, вниз, под коврик, под кафель, разложить свои кости, и оставить их здесь? Они будут красивы, так на них и придут полюбоваться.

Я поднялась на ноги, я вышла в прихожую, пальто упало с крючка, и я его не стала поднимать, бугром высились сложенные мной вещи на тумбочке. Я открыла её, и вытащила из-за дверок канистру, в ней было бензина достаточно. Я зашла в душевую кабину, я наклонилась, и я смочила волосы свои бензином. Ещё и ещё. Получше. Волосы-то отрасли, как они нравятся мне, отрасли до середины спины, посмотрите только. Мокрые теперь, я хорошенько полила их, хорошенько пропитала.

Оставив пластмассовую канистру в кабине, запрокинула голову, чтобы волосы упали на спину мою («тяжёлые»), и я оделась, и я вышла, закрыв свою дверь на все повороты ключа, а их было два – два поворота маленького ключика с зелёной колбой, висящей на кольце, это смешно. Будь вместо колбы граната, я тотчас бы взорвала себя.

*

Проходя по улицам, минуя целые толпы людей (их много сегодня, снова много), я гадала – переливаются ли волосы мои радугой, точно лужа, в которую попал бензин? Я гадала и смеялась, и даже в голос смеялась я коротко, но потом замолкала и становилась серьёзной вновь.

По улицам безошибочно я вышла на главную городскую площадь. Там столпились люди, те самые люди, которые пришли, незваные, сюда, и я остановилась, глядя на них, я остановилась и стала смотреть. Да и бежать-то мне не пристало теперь.

Люди эти выделялись среди прочих – и видом своим, и тем, как организованно они стоят, хоть и толпой – не собравшись ещё строем. Они заняли практически всю площадь, а я – посмотрела на них сначала из-за плеч столпившихся по краям площади людей, потом ближе, а потом, вовсе выйдя из толпы вперёд: и затыкали носы стоявшие около меня – так пахли бензином мои волосы (не переливаются ли?), я же стояла и смотрела на тех, кто ждал меня.

Когда чей-то голос крикнул, люди эти двинулись вперёд, прохожие замолчали, а я осталась впереди, отдельно ото всех, и скоро, выстроившись в колонны, люди с площади стали проходить мимо меня, очень близко ко мне (что они делают здесь?)

Я стояла и смотрела на них, в лицо каждого из них, я была той же, кем назвал меня единожды Иуда, только вместо пиджака на плечах моих висело пальто, знаете, бывает такое, и они… они смотрели на меня, пока шли, один из них, вон, тот, с битой в руке. Они все были бритоголовыми. Они смотрели на меня, пока шли: один гремел чем-то вроде погремушки из сухих плодов и ореховой скорлупы, точно по-браконьерски приманивая меня, ещё один улыбнулся – так, будто не хотел ничего мне сделать, и будто я была лучшей из всех, кого он когда-либо видел, и я улыбнулась в ответ, и я засмеялась беззвучно, с выдохом лишь, и казалось мне, что стою я, разведя руки в стороны, впуская всех, кто идёт мимо, не только в город, но и в свой дом, внутрь себя, так: я завоёвана. И тогда я кивнула головой, и сказала – не громко, но так, как обычно и говорю – «Это я. Это сделала я».

Конец ознакомительного фрагмента.