Я, депортированный гомосексуалист... - Пьер Зеель

Вдоль дороги в ущелье Донон, в тридцати километрах к западу от Страсбурга, французы в период «странной войны» на скорую руку понастроили ряды бараков, чтобы население прифронтовой полосы временно могло разместиться там в ожидании последующей эвакуации. Потом оккупанты реквизировали все эти постройки, за счет них расширяя в Эльзасе места заключения. По другую сторону Рейна различные организации быстрого интернирования действовали уже несколько лет.

Минуло одиннадцать месяцев, как сдался Страсбург, и гестапо, устроив свой штаб прямо в префектуре, занялось налаживанием разнообразных разведсетей среди коллаборационистов и осведомителей. Процент задержанного и депортированного населения в Эльзасе был в семь раз больше, чем во всей остальной Франции. Этих людей надо было где-то размещать. Вот потому-то, спустя всего несколько недель после оккупации, в Эльзасе появилась сразу дюжина лагерей для перемещенных лиц, лагерей переподготовки для интернированных и просто концентрационных. Первые сто пятьдесят граждан Франции и Эльзаса вступили в лагерь Ширмека в понедельник 15 июля 1940 года.

Ширмек располагался неподалеку от населенного пункта Ля-Брок. Поэтому лагерь, находящийся там, часто называли лагерем Форбрюх, что было просто переводом на немецкий названия Ля-Брок. По тем же причинам и концентрационный лагерь Штрутгоф, построенный год спустя заключенными лагеря в Ширмеке — в том числе и мной, — иногда упоминался под названием Нацвайллер[19].

В тот же день, 13 мая 1941 года, выехав из штаба гестапо в Мюлузе, французский полицейский фургон остановился возле ворот лагеря в Ширмеке. Нашим глазам предстали бараки, окруженные двойной оградой из высоких решеток. По всем четырем сторонам находились наблюдательные сторожевые вышки, на которых стояли вооруженные люди. Охранники, сплошь немцы, носили на отворотах гимнастерок и на касках изображение черепа — зловещий знак. Нас выпустили из фургона. Мы вышли, предчувствуя самое худшее. Тюремный фургон сразу уехал.

Нас встретили градом ударов. Ужас охватил нас целиком. Нам приказали бежать, ползти, потом снова бежать и снова ползти. Вскоре то, что еще оставалось от нашей цивильной одежды, окончательно превратилось в лохмотья. За выкрикиванием приказов непременно следовали удары, их наносили подходившие к нам люди из СС.

Потом, после ледяного душа, меня вместе с другими побрили. Мои волосы, подстриженные по моде «зазу», остались на полу помещения интенданта. Зазу, разумеется, были ненавистны нацистам, уже давно истребившим культурный авангард Германии по ту сторону Рейна, запретившим джаз и все остальное, хоть чуть-чуть выделявшееся, под лозунгом искоренения дегенеративных тенденций в немецкой культуре и наглой заносчивости по отношению к новому порядку. А поскольку я был зазу, то меня удостоили особой пытки. Заключенный, которому поручили меня обрить, содрал мне кожу на голове, ибо, состригая волосы, обязан был выстричь знак свастики.

Так прошло мое знакомство с лагерем под взглядами других арестантов. Отобрав рваную и грязную одежду, нам выдали униформу узников — робу и штаны из грубой ткани с вырезом спереди. Мне, как и другим привезенным сюда в полицейском фургоне, дали робу с таинственной маленькой нашивкой голубого цвета и пилотку. Это и была классификация заключенных, довольно трудный для расшифровки код, понятный только нашим тюремщикам. Голубой цвет, как я позже узнал, означал, что я католик и антиобщественный элемент.

В этом лагере такой знак означал еще и гомосексуалов.[20] В Германии депортированных геев уже обозначали розовым треугольником. Этого знака я не знал и в лагере Ширмека никогда не видел. Я познакомился с ним позже в соседнем лагере Штрутгофе.

Своя нашивка была у каждого узника. Те, кого отметили красным треугольником, нарисованным или нашитым, были политической оппозицией, в основном коммунистами; их привозили в лагерь Ширмека совсем ненадолго, чтобы быстро увезти туда, где их, без сомнения, ждала еще более страшная участь. То же можно было сказать о евреях, которых отмечали желтой звездой, и о цыганах, чей цвет был каштановым: их депортировали только для того, чтобы сразу уничтожить.[21]

Лагерь в Ширмеке был полицейским, «Зихерунгслагер», и содержали здесь заключенных самого разного пошиба; единственное, что было между ними общего, — они все вызывали ярость у нацистов: здесь «собрались» священники, проститутки, испанские республиканцы, дезертиры из нынешней немецкой армии и дезертировавшие из нее в прошлом, во время войны 1914-1918 годов, уехавшие на французские земли, спекулянты черного рынка, слишком мало сотрудничавшие с немцами, или британские летчики, плененные во Франции.[22]

За нашей колючей проволокой не было детей. Но в бараках в глубине лагеря и располагавшейся там же прачечной жили женщины. Командовали ими, причем явно с большой охотой, четыре молодые эльзаски-надзирательницы, такие же зверски жестокие, как и эсэсовцы. Эти узницы должны были стирать эсэсовцам белье. В ночной тишине мы часто слышали их жуткие вопли, жалобы и рыдания.

Я убедился, что контроль в лагере был тотальным и даже робкая попытка восстания будет подавлена в ту же минуту. Побеги из лагеря Ширмека были больше чем редкостью. За четыре года успехом увенчался лишь один: переодевшись в форму СС, четверо уцелевших участников Сопротивления ухитрились с заднего двора гестаповского гаража беспрепятственно пробраться к воротам лагеря и затеряться без следа далеко в горах еще до того, как был объявлен сигнал тревоги.

Зато тем, кого привозили сюда снова или кто пытался где-то рассказать о том, что он здесь видел, мстили не просто жестоко. Расплатой за проступок были от двадцати до ста восьмидесяти ударов дубинкой, наказываемого привязывали к табуретке или сажали на бочку. Иногда эсэсовцы надевали сверху мешок, чтобы не было заметно следов от ударов, отнюдь не становившихся от этого слабее.

Только в конце второго года существования лагеря в Ширмеке о нем узнала эльзасская пресса. В напечатанной в газете заметке говорилось об одном эльзасце, отправленном в лагерь «на перевоспитание» и замученном немецким функционером. Но слухи об этом появились уже давно. За четыре года через этот лагерь прошло 15 000 эльзасцев.

Ни один из ширмекских кошмаров меня не миновал. Очень быстро я превратился в жалкую марионетку, вихляющуюся на ниточках под улюлюканья эсэсовцев, вынужденную исполнять любые приказы и выполнять задания, забирающие все силы, опасные или попросту невыполнимые.