В стране воспоминаний. Рассказы и фельетоны. 1917–1919 - Надежда Тэффи

Жена подняла на него глаза, испуганные и виноватые.

Он горько усмехнулся и встал.

– И я тоже хорош! Нашёл перед кем говорить! Разве женщина это понимает?

III

Страшно

– Вы где, Феня, были?

– На митинге, барыня. Очень страшно было. Один патлатый кричал, чтобы, значит, никто не смел «ты» говорить. Очень страшно. Так уж я тебе, барыня, при гостях-то уж буду стараться «вы» говорить, а то ещё тебе достанется. Уж до того-то страшно, что и не произнёс!

– Ну, и на чём же вы там порешили?

– А восьмичасовой день порешили. Чтоб работать, значит, от восьми до восьми. Другие-то не поняли. Народищу-то много набралось, прислуг-то несколько тысяч, человек четыреста, не меньше. Так другие кричали, дуры-то, чтоб от девяти и до девяти. Ну а мы настояли на своём. Как, значит, все, так и мы, чтоб от восьми и до восьми, – как говорится, восьмичасовой.

Заведующие паникой

В каждом городе их несколько. Дела у них очень много. Каждое утро они просматривают все газеты, вырезывают из них всё, что где делается скверного, и начинают звонить по телефону.

– Андрей Иванович, вы? Поздравляю. Допрыгались.

Испуганный голос в телефонной трубке:

– А? Что такое?

– Как что? А в Бугульмишском-то уезде пустяки, что ли?

– Господи, да что же такое? Говорите скорее!

– А то, что там избили одного жулика, да так избили, что он чуть богу душу не отдал.

– Да мне-то какое дело? Что я, жулик, что ли?

– Удивляюсь вашему индифферентизму со зловещим симптомом анархии. Сегодня бьют жулика, завтра примутся за честных людей. Советую вам об этом подумать.

Если в городе случится грабёж или убийство, – а в каком городе и в какое время этого не бывало? – все заведующие паникой мобилизуются.

Звонят по всем телефонам:

– Вы слышали? Какой ужас! Рядом со мной, через двадцать домов по нашей Московской улице, вооружённые грабители ворвались в квартиру одинокой старушки и убили массу народа, четырёх насмерть. На улице с утра толпа требует самосуда. Я боюсь из дома выйти: ещё как-нибудь нечаянно растерзают. И вам не советую выходить. Запритесь и на звонки не отзывайтесь.

Через пять минут звонит другой заведующий:

– Господи! Куда мы идём! Слышали, что у нас сегодня на Дворянской делается? Полчаса назад громилы убили четырёх невинных жертв.

– Позвольте, да ведь это, кажется, на Московской.

– Какая там Московская, когда это напротив нас, в доме Павлова, из моих окон видно.

– Господи, что же это: в один день два убийства!

Через полчаса звонок:

– Вы дома? Здоровы? Невредимы? Ну, слава Богу. Значит, это не вас зарезали. А мне как сказали, что на Екатерининской четверо убитых, я сразу на вас подумала. Вы ведь такой неосторожный, одеваетесь всегда легко, наверное, и двери у вас открыты.

– Как, на Екатерининской четверо? Быть не может, вы что-нибудь путаете.

– Какая же тут может быть путаница, когда моя прислуга сама видела.

– Ну и дела!

И опять звонок:

– Поздравляю! На Серпуховской сейчас четырех зарезали. Народищу собралось – не протолпиться. Марья Николаевна мимо проходила, всё видела. Кровь с них так и льёт.

Итого в один день шестнадцать человек! Четыре вести по четыре человека, и все сами видели. Ну и дела! Если только двое приврали, так всё-таки двое видели, – и восемь убитых.

На другой день со страхом развёртывается газета.

И что же? Никто не соврал, все, действительно, сами видели. Четыре вора залезли в квартиру на Московской улице, услышали шум и удрали. Их стали искать на Дворянской, нашли на Екатерининской и потащили в участок на Серпуховской. Во всех четырёх местах была, конечно, толпа, которую и видели собственными глазами честные свидетели. Убитых, положим, не было, но зато были битые – сами воры.

Больше всего причиняют хлопот и вызывают ахов аграрные волнения.

– Слышали: опять где-то мужики помещичий лес рубят?

– Эка, подумаешь, удивили. Можно подумать, что никогда этого не бывало.

Укажи мне такую обитель, —Вот как нынче поставлен вопрос, —Где бы сеятель наш и хранитель,Где бы русский мужик не того-с…

– Положим, это бывало, но не в таких же размерах, как теперь.

– А когда в России была революция в таких размерах, как теперь?

– Гм… А вы заметили, что сегодня на улицах очень о-жив-лён-но?

Слово «оживлённо» зловеще подчёркнуто.

– Чего же тут удивительного, ведь сегодня праздник.

– Как вы странно ко всему относитесь! С вами даже неприятно говорить. А, между прочим, вы заметили, как тускло стала гореть лампа?

– Нет, а что? Если тускло – значит что?

– Гм… Нет… Ничего. Это я так. А знаете, сегодня наша Марья слышала, как на улице какой-то мужик сказал: «Вот я вас всех ужо».

– Ну, так чего же тут. На то и мужик, чтобы браниться.

– А вдруг он делегат и, так сказать, уполномочен сделать эту декларацию? Вы очень легкомысленно ко всему относитесь и этим легкомыслием губите Россию.

Чувствуется, что нужно реабилитироваться.

– Это я-то легкомысленно отношусь? Напротив. Я в глубоком отчаянии, потому только не волнуюсь по поводу слышанной вашей Марьей декларации, что считаю, что мужик запоздал, что это «ужо» уже давно с нами случилось.

Заведующий паникой вздохнул с чувством исполненного долга и повесил трубку.

В театре

– Здравствуйте, здравствуйте!

– Ну, как же вы доехали до театра? Благополучно?

– Да, мерси, ничего себе. Вот только сестра была в котиковом пальто, так у неё в трамвае вырезали из спины кусок.

– Большой?

– Так, с пол-аршина, не больше.

– Как, только с пол-аршина? Ну, это же пустяки!

– Ах, конечно! Кто же на это обращает внимание!

Пауза.

– Какие плохие сегодня туалеты!

– Ужас, ужас! Бываете вы в Михайловском на французских премьерах? Я вас что-то не видала.

– Я, конечно, бываю, только в этом году ни разу не попала. Извозчика не нашла.

– А я бываю. И, знаете, у нас на премьерах все первые ряды в шерстяных платьях. Там, начиная так с четвертого-пятого, идут уже шёлковые, газовые, тюлевые. А первые ряды все в шерстяном.

– Это отчего же?

– Шерсть очень дорогая – поэтому шик. Скоро, говорят, её совсем нельзя будет достать. Тогда уж ни в каком другом, кроме шерстяного, и показаться нельзя будет. Неприлично.

– Бумажные ткани дорожают тоже.

– Тоже скоро не будет. Тогда придётся всем бумажное носить. Прямо ситец, батист.

– А если совсем, ни за какие деньги, не достать, тогда как же?

– Ну, так и придётся дома сидеть. Нельзя же. Самолюбие страдает. Все будут в ситцевом, а я, как горничная, в шелку.

Пауза.

– Нынче очень пёстрые платки в моде.

– Видела я недавно платки на выставке.

– Это где же их выставляют-то?

– В этом… как его…

– В магазине Прохорова?

– Не-ет… В этом… в Александринском театре. На «Грозе» Островского. Очень хорошие платки.

– И недорого?

– Не знаю, у них цены не выставлены.

Пауза.

– Хороший репертуар в Михайловском?

– Ужас! Ни одного туалета. Ходят по сцене отставные гувернантки да ещё на нас глаза пялят – какие на нас фасоны. Прямо не понимаю, за что с нас деньги берут, а цены повысили.

– Это уже совсем возмутительно. Они, пожалуй, с наших туалетов будут себе фасоны обезьянить!

– Знаете, публика так возмущалась, что дирекция даже испугалась. Говорят, уже приняли меры, и в следующую субботу поставят пьесу, где прямо манекен будет на сцене, и на него всё время разные платья станут надевать.

– Неужели? Ах, если бы успеть к тому времени извозчика нанять или хоть в трамвай влезть, непременно поехала бы взглянуть! Хорошая пьеса, это такая редкость, а французы, они умеют как-то этак…

– Да, французы, они умеют.

– У нас, у русских, всё как-то грубее выходит.

Пауза.

– Посмотрите, какие у той, во втором ряду, огромные брильянты.

– Фи! Кто же теперь обращает внимание на брильянты?! Брильянты у всех есть. Теперь даже неприлично брильянты надевать. Теперь в моде художественные украшения. Например, брошка-миниатюра на слоновой кости или на фарфоре. И чем крупнее, тем моднее. У Марьи Петровны величиной с блюдечко, а она и то недовольна, – говорит, что слишком мала. Хочет заказать хорошему художнику копию с «Гибели Помпеи» Брюллова.

– Да как же она её наденет?

– Укрепит как-нибудь за подрамник к шее.

– Да ведь её тогда самоё видно не будет.

– Ну сбоку-то будет.

– А я бы заказала с картины Сурикова «Боярыня Морозова». По крайней мере, крупная картина.

– Уменьшать придётся. В театр всё равно с ней не войти.

Пауза.

– Что это там за шишки шевелятся? Вон в бельэтаже, в крайней ложе. Вон, чёрные такие. Я близорука, – не могу понять, в чём дело.

– Две?

– Две.

– Это две дамы в шляпах с кроссами.

– Красиво? Мне не разглядеть.

– Ещё бы! Ведь эти кроссы по триста рублей штука.

– Ну что вы! Наверное меньше.

– Нет, уверяю вас, что по триста.