Макамы (без иллюстраций) - Бади аз-Заман ал-Хамадани

Потом в пустыню мы воротились и вновь в дорогу пустились. Но вот иссякли наши запасы: похудели сосуды с водой, оскудели и сумки с едой. Мы сомневались и в продвижении, и в возвращении, двух убийц опасаясь — жажды и истощения.

Вдруг появился всадник — мы к нему обратились и устремились. Он подъехал к нам, сошел с породистого коня, дотронулся до земли руками, коснулся ее губами. Средь всех собравшихся он выбрал меня, ко мне подбежал, стремя мое облобызал и под мою защиту встал. Я на него взглянул: взора не оторвешь — строен станом, плечи могучие, лицо сияет, словно молния в черной туче, щеки пушком покрылись, усы над губой пробились. Вид у него не арабский — турецкий, наряд же царский, а не купецкий. Мы воскликнули:

— До чего же хорош! Откуда ты и куда идешь?

Он сказал:

— Я слуга одного правителя, который решил меня убить, и я бежал от него куда глаза глядят.

Поглядев на него, я поверил сразу в правдивость его рассказа.

Закончил юноша так:

— А сегодня тебе я служу, весь я тебе принадлежу.

Я ответил:

— Я очень этому рад. Тебя привела дорога в просторный сад, где жизни человеческой не угрожают.

Спутники меня поздравили — так он взорами всех поразил и речью своей пленил.

Он сказал:

— Господа мои! Тут есть родник под горой, вы долго скитались в пустыне скупой — хорошо бы вам запастись водой.

Мы повернули поводья, куда он нам указал; полуденный зной тела раскалял и саранчу оживлял. Он спросил:

— Не хотите ль в тени у воды немного вздремнуть, прежде чем отправляться в путь?

Мы ответили:

— Сделаем так же, как ты.

Он сошел с коня, пояс свой развязал, верхнюю куртку снял. Лишь рубашка прозрачная тело его облегала, красоту его не скрывала. Никто из нас больше не сомневался, что с райскими юношами[21] он разругался и из рая решил удалиться, чтоб от Ридвана[22] укрыться. Он седла снял, коней покормил травой, место, где мы отдыхали, обрызгал водой. Взгляды наши к нему устремлялись, умы от него смущались. Я сказал:

— О юноша, как ты в услуженье хорош, как ты во всем пригож! Горе тем, кого ты покидаешь, благо тем, кого сопровождаешь! Как мне Бога благодарить за счастливую встречу с тобой?

Он сказал:

— Могу я еще сильней удивить. Вам понравилось, как я в услуженье хорош и во всем остальном пригож. Я вам сейчас такие чудеса покажу, что еще сильнее к себе привяжу.

Мы сказали:

— А ну-ка!

Взял он у одного из наших спутников лук, натянул тетиву, положил стрелу и в небо ее пустил, послал вслед за ней другую и первую в воздухе расщепил. Затем проговорил:

— Теперь я покажу вам еще кое-что.

Взял он у меня колчан, подошел к моему скакуну, оседлал его и пустил стрелу, ею грудь одному из наших пронзил, другою стрелой в спину его поразил.

Воскликнул я:

— Горе тебе! Что же ты натворил?!

Он крикнул в ответ:

— Молчи, негодяй! Хочу, чтобы каждый из вас руки соседу скрутил, а если не справитесь — Богом клянусь, своей же слюной подавитесь!

Мы не знали, что и делать: коней он успел привязать, седла снять, а оружие наше далеко осталось лежать. Он был верхом, а мы пешими, и в руке у него лук, из которого можно и в спины стрелять, и животы и груди пронзать. Когда мы опасность осознали, то ремни свои взяли и друг друга связали. А я один в стороне остался стоять — некому было мне руки связать. Он сказал:

— Выйди из одежды своей в одной лишь коже, да поскорей!

И я разделся. Он слез с коня, начал пощечины всем раздавать и с каждого одежду срывать. Дошел до меня и видит, что на мне новые туфли. Он сказал:

— Матери у тебя нет! Сними их!

Я ответил:

— Но я их обул сырыми и снять никак не могу.

Он тогда:

— Я сам их сниму.

Приблизился он ко мне вплотную, а я незаметно протянул руку к ножу, что был спрятан в туфле. Пока злодей был занят моей туфлей, я ему нож в живот всадил и до самой спины протащил. Губ своих он уже не разомкнул, словно камень ему рот заткнул.

Я медлить не стал, руки всем развязал. Вещи убитых мы меж собой поделили, друга погибшего похоронили. И снова в путь пустились побыстрей и до Хомса добрались за пять ночей. Мы остановились на рынке, в незанятом месте, и увидели там мужчину, стоявшего с сыном и дочерью вместе. Посох был у него и сума, а говорил он такие слова:

Бог, воздай сердобольному,Кто наполнит мешочек мой.

Бог, воздай тем, кто сжалитсяНад Саидом и Фатимой.

Будут вам они слугами,Будут преданы всей душой.

Говорит Иса ибн Хишам:

И тогда я подумал: «Человек этот — Александриец, о ком я был наслышан и о ком расспрашивал. Да, это он!» Я тихонько подошел к нему и сказал:

— Назначь сам, сколько тебе причитается.

Он ответил:

— Дирхем.

Я сказал:

Пока я живу, пока я дышу,Твои дирхемы будут множиться.

Рассчитай по счету и попроси,Чтоб о них потом не тревожиться.

И добавил:

— Дирхем умножим на два, на три, на четыре, на пять, — и так продолжал до двадцати считать. Затем спросил:

— Сколько же тебе дать?

Он ответил:

— Двадцать лепешек.

Я приказал дать ему, что он просил. Тогда он сказал:

— Нет удачи при невезении и нет избавления при лишении.

ГАЙЛАНСКАЯ МАКАМА

(седьмая)

Рассказывал нам Иса ибн Хишам. Он сказал:

Как-то раз, когда мы были в Джурджане в кругу друзей и беседовали, оказался в нашей компании человек, который держал в памяти и передавал многие истории об арабах, а именно Исмат ибн Бадр ал-Фазари. Зашла у нас речь о тех, кто уклонился от спора с противником из благоразумия, и о тех, кто уклонился от спора с противником из презрения к нему. Упомянули ас-Салатана ал-Абди и ал-Баиса[23] и какое презрение выказывали к ним Джарир и ал-Фараздак[24]. Исмат сказал:

Я расскажу вам, что я видел собственными глазами, а не передаю с чужих слов. В то время как я путешествовал по областям племени тамим на верблюдице отменной и вел в поводу для нее сменную, появился передо мной всадник на темно-бурой верблюдице, плюющейся пеной. Когда мы, поравнявшись, чуть не столкнулись, он громко произнес:

— Мир тебе!

Я откликнулся:

— И тебе мир и милость Бога и его благословение! Кто ты, о рыцарь громогласный, говорящий слова прекрасные?

Он ответил:

— Я — Гайлан ибн Укба, Зу-р-Румма[25].

— Рад видеть тебя, герой знаменитый, знатностью своей именитый, тот, чьи слова слышны повсюду.

— Да будут долины твои обширны, соседи мирны. А ты кто?

— Исмат ибн Бадр ал-Фазари.

— Да продлит Бог твою жизнь! Рад я славного друга найти, с тобою нам по пути.

Мы поехали вместе, и когда стал донимать нас полуденный зной, он сказал:

— Исмат, не поспать ли нам, что-то солнце припекает.

Я ответил:

— Как тебе угодно.

Мы направились к деревьям ала, похожим на девушек, локоны распустивших, и к зарослям тамарисков, шеи свои склонивших. Мы расседлали верблюдов, сели и принялись за еду, но Зу-р-Румма ел очень мало. Потом мы совершили молитву и расположились в тени тамарисков для полуденного сна. Зу-р-Румма улегся, я сделал то же самое: землю под спину себе подстелил, да только сон ко мне не спешил. Тут я увидел невдалеке верблюдицу, изнуренную солнцем, с большим горбом и без седла, а рядом спал человек, как видно, приставленный к ней, — то ли погонщик наемный, то ли раб подневольный. Однако я тут же отвлекся от них — ведь то, что тебя не тревожит, надолго привлечь не может. Зу-р-Румма поспал немного, затем проснулся. А было все это в то время, когда он высмеивал в стихах людей из племени мурра. Тут он возвысил голос и стал декламировать:

Остатки жилища красавицы Мейи!Следы твои ветер шальной заметает.

Вот колышки, вот и очаг беспризорный —Никто уж теперь его не разжигает.

Осели края водоема пустого,Давно на кочевье никто не бывает.

А сколько людей здесь я видывал преждеИ Мейю — здесь все о ней напоминает.

Я к ней подходил, словно к нежной газели,Что видит чужого — и прочь убегает.

Меня не пускал к ней ревнивец, которыйЕе охраняет, за ней наблюдает.

Дойдет моя песня до Имруулкайса[26] —Ведь каждый прохожий ее повторяет.

Хула моя к Имруулкайсу прилипла,Как злая болячка его донимает.

Да полно! Поймут ли насмешку мурриты —Ведь камень ни чувства, ни чести не знает!

Средь них не найдешь благородного духомГероя, что племя свое защищает.

Испачканы грязью из лужи упреков,В которую каждый муррит попадает.

Они — что куски неотделанной кожи,Когда их дубильщик и мнет и пинает.

Их глаз не заметит поступков прекрасных,А ухо красивым речам не внимает.

Их взрослые дочери — старые девы:Жениться на них ведь никто не желает!

Когда Зу-р-Румма дошел до этого стиха, человек, спящий возле верблюдицы, проснулся, стал протирать глаза и сказал: