Зимняя жатва - Серж Брюссоло

Одним апрельским вечером Жюльен через чердачное окошко проник на крышу здания, откуда открывался величественный вид на окрестности. Он решил немного пройтись, ступая по самой кромке вдоль водостока — и не забавы ради, а чтобы побороть боязнь высоты, — после чего уселся на краю кровли, болтая ногами в пустоте и вглядываясь в темноту. Его переполняло чувство гордости: программа по самовоспитанию была почти выполнена, вскоре очередная страница жизни будет перевернута и матери не придется за него краснеть. Он выкрутится из любой ситуации, даже самой непредсказуемой. Непонятное возбуждение, природу которого Жюльен затруднялся определить, сдавило ему горло и, поднимаясь выше, сжало виски. Всем существом он ощутил вдруг желание мертвой хваткой вцепиться в жизнь и одолеть ее в рукопашной.

Позже, через несколько дней, когда во время тихого часа он пытался запечатлеть в тайном альбоме впечатления от этой прогулки, к нему неслышно приблизилась мадемуазель Мопен и села рядом. Взъерошив ему волосы, она произнесла со вздохом, бросив косой взгляд на тетрадку, которую Жюльен старался загородить локтем:

— Ты переводишь слишком много бумаги. Если директор увидит, он заставит тебя немедленно все стереть.

Жюльен посмотрел на нее с опаской, но мадемуазель Мопен с сочувствием улыбнулась. Она показалась мальчику чем-то опечаленной. Жакет из перелицованной материи не шел ей, она была в нем похожа на нищенку. Как многие другие женщины, мадемуазель Мопен красила ноги, чтобы создавалось впечатление, будто на ней чулки. Но краска легла неровно, местами сгущаясь в темные островки, и казалось, что ее ноги поражены кожным заболеванием.

— Скоро все кончится, — тихонько, словно сама с собой, говорила она. — Войне и нашей жизни здесь придет конец. Вот только станет ли нам легче? Как ты думаешь? Я не знаю. Глупо, разумеется, спрашивать это у тебя… Нет ли каких новостей от матери? Знаешь ли ты, что все деньги, внесенные за твое содержание в пансионе, израсходованы? Я только что побывала в конторе и просмотрела бухгалтерские книги. Директор очень озабочен. Как только последнее су будет истрачено, тебя придется отправить домой. Может, стоит поставить в известность дедушку? Ведь ты из семьи судовладельца Леурлана? Почему ты не отвечаешь на его письма?

Это верно, у Жюльена не возникало желания писать Адмиралу. Разговор с мадемуазель Мопен внушил мальчику страх: разве не давала она ясно понять, что мать за ним не приедет, когда выйдут все деньги? Не исключено, что ей было известно нечто такое, чего он не знал. При этой мысли его пробрала дрожь. Не получил ли известие Леон Вердье о том, что Клер в тюрьме, или тяжело больна, или… Не скрывают ли от него правду?

Мадемуазель Мопен снова провела рукой по его волосам. Когда она поднималась с места, грудь ее коснулась руки Жюльена, но это не произвело на него никакого впечатления.

— Напиши все-таки дедушке, — настойчиво произнесла она. — Он будет рад узнать, как ты повзрослел за эти пять лет. Сообщи, что деньги, заплаченные твоей матерью, кончились — он поймет.

Мальчик робко пробормотал «хорошо», но при мысли, что дед Шарль явится за ним в пансион, он готов был броситься бежать куда глаза глядят.

С этого момента Жюльен все время думал о том, что будет, если мать за ним не приедет, заранее разрабатывая план боевых действий, чтобы противник не застал его врасплох. Много раз он представлял, как отправляется бродяжничать и промышляет воровством. Но он был еще слишком мал, чтобы скитаться по белу свету в одиночку, не вызывая подозрений. Ему требовался напарник, постарше, чем он, но слабовольный, покорный. Преданный слуга, как у героев приключенческих романов, которые он читал. И еще нужна собака. В книгах у путешественников всегда были собаки, наделенные необычайным умом, которые «все понимали, только говорить не могли».

Вечером к Жюльену снова подошла мадемуазель Мопен с листком бумаги, ручкой и чернильницей и попросила его написать письмо Адмиралу. По ее мнению, следовало как можно скорее внести ясность в создавшееся положение.

— Месье Вердье сказал, что дела у твоего дедушки идут из рук вон плохо, — объяснила она. — И правда, верфь на грани банкротства. Не хочу пугать тебя, малыш, но при таких обстоятельствах трудно будет продлить твое пребывание здесь. Самое разумное — уехать домой. Тем более что, по моим наблюдениям, не очень-то тебе здесь и нравится.

Жюльен ничего не ответил. Впрочем, мадемуазель Мопен не оставила ему на это времени, начав диктовать, четко выговаривая каждый слог.

— И старайся не делать ошибок, — попросила она. — Иначе дедушка решит, что за пять лет тебя так ничему и не научили.

Теперь, когда час освобождения был близок, Жюльена захлестнули воспоминания. Со всех сторон обступали его картины прошлого: отъезд из дома, смерть отца, прибытие в пансион… События, о которых он, как ему казалось, забыл навсегда, яркими вспышками оживали в его памяти. Вдруг мальчику пришло в голову, что за минувшие годы он ни разу не вспомнил об отце, и его обожгло чувство стыда. Он попробовал изобразить в альбоме-дневнике лицо отца, Матиаса Леурлана. Загорелое, суровое, словно высеченное из цельного куска оливкового дерева, с темной щеточкой усов над верхней губой и курчавыми волосами, тоже смоляно-черными, отливающими синевой. Всегда колючие щеки Матиаса — эта деталь отцовской внешности так прочно врезалась в память мальчика, что он и сейчас помнил, как горела у него кожа, когда отца внезапно охватывало желание его поцеловать. К счастью, такие приступы нежности случались редко. Руки Матиаса Леурлана были под стать лицу: крупные, шершавые, вечно покрытые мозолями. Они могли бы принадлежать лесорубу или корабельному плотнику, а между тем отец был инженером, проектировал лодки, яхты и парусники, и не держал в руках иных рабочих инструментов, кроме карандаша и ластика.

— Меня интересуют только дерево да паруса, — сразу заявлял он, когда разговор касался кораблестроения. — Железо, моторы — пусть ими занимается промышленность.

Построенные по его чертежам суда славились прочностью корпуса и прекрасными аэродинамическими качествами. Недостатка в клиентуре не было — люди приезжали издалека, чтобы сделать заказ на верфях Леурланов, даже из Англии, где хватало собственных мастеров.

Отец помнился ему сильным, крепким как дуб. Бывало, когда он брал Жюльена на руки и подбрасывал в воздух, у мальчика долго болели бока от его железных пальцев. С отцом всегда было связано чувство страха. Его громовой голос заполнял собой коридоры донжона, точно рев капитана, отдающего команды матросам во время шторма.

— Потише, пожалуйста! — не выдерживала мать. — Ведь ты не на верфи с рабочими, пощади наши уши! — И неизменно добавляла: — Испугаешь ребенка!

Воспоминания о родительском доме всегда вызывали у Жюльена ощущение горечи и неловкости. В деревне, находившейся неподалеку от усадьбы, где он провел детство, говорили мало и еще меньше давали волю чувствам. Люди казались закованными в невидимые кандалы, и невозможно было определить, то ли в головах у них пусто, то ли, напротив, головы эти хранят множество тайн, которым не суждено выйти наружу. С той поры Жюльен, еще почти младенец, усвоил истину: в глазах сельских жителей нет большего порока, чем болтливость. Только деревенские сказители, усевшись вечерком у горящего очага, имели законное право на красноречие, но и те считались чудаками, юродивыми.

В начале лета Жюльен получил от матери письмо. Долго не решался он вскрыть конверт из боязни узнать какую-нибудь ужасную новость. «Она снова вышла замуж, — пронеслась безумная мысль, — у нее появился мужчина… родился ребенок. Немудрено, что она обо мне забыла. Ее мужчина знать ничего не желал о моем существовании. У матери появилась другая семья, и теперь она решила мне написать.

Пригласят меня провести у них летние каникулы, и на этом все закончится. Прошлого не вернуть, никогда…

Долго еще Жюльен не выпускал из рук письма, пока от выступившего на ладонях пота не начали расплываться бледно-синие чернила на конверте. Потом, собрав все свое мужество, он приступил к чтению:

Жюльен, мальчик мой! — писала Клер. — Наверное, ты уже понял, что планам моим не суждено было осуществиться. Мне не удалось ни разбогатеть, ни устроить уютного семейного гнездышка. Все оказалось намного сложнее, и жизнь не проявила ко мне милосердия. Лучше нам никогда не заводить разговор об этих мрачных годах. И пожалуйста, не задавай вопросов о том, как я жила и чем занималась. Я все поставила на карту, но проиграла. Очередная, не очень веселая, страница жизни перевернута, и теперь придется все начинать с нуля. Но я еще молода и смотрю в будущее с надеждой. Пусть все будет так, словно мы никогда не расставались. Знаю, просьба моя — чистое безумие, но, поверь, это единственный выход. Давай попробуем, дадим друг другу шанс. Признаюсь, я оказалась плохой матерью, но мы попытаемся вычеркнуть период разлуки из нашей жизни. Обещай, что при встрече не будет слез и упреков. Помни, что твоя недостойная мать ни на минуту не переставала о тебе думать: что бы я ни делала и где бы ни находилась — ты постоянно присутствовал в моих мыслях.