Глиняные буквы, плывущие яблоки - Сухбат Афлатуни

11

Ад закончился. Люди забрали свою песню и ушли.

Я потянулся плачущими пальцами к графину с водой.

Но воды не было. И здесь — воды не было.

Во рту ворочался и кусался соленый огонь. Язык был не моим, приклеен ко мне от незнакомого человека. И жажда такая, как будто толченым стеклом объелся.

Все от нехватки воды. У нас мозг растрескивается, как земля. Носим в голове глину, песок. Еще на каких-то грунтовых водах думаем-чувствуем, но плодородие из головы ушло. А если водкой такой мозг накормить, то вот эти, с милым августином, на тебя идут.

Я посмотрел на Мусу. Вот у него, кажется, с августинами все в порядке. На щеках красовались обычные вино-водочные слезы. На учителя я боялся смотреть.

А Председатель уже на другого ишачка пересел: цифрами поливает. Земли две тысячи гектаров, столько-то дворов, столько-то в них скота, телевизоры встречаются.

А я смотрю — мимо меня комар проплыл; поздно, значит. Пора уже из гостеприимства этого вырваться и домой по-человечески пойти. Говорю Председателю:

— Как насчет моего дела?..

Он поморщился, как будто я его луковицей угостил: так и быть, приходи завтра… И цифры все свои разворачивает, а потом вдруг торжественным стал:

— Но нашим людям не хватает главного… Веры! Им нужна вера. Мы с Агрономом дадим им веру.

Тут даже Муса плакать перестал.

Ничего не понимаем. Председатель на должность муллы примеривается? Или явился им с Агрономом какой-нибудь зеленый ангел, новую религию по секрету прошептал?

Председатель замолчал и стал похож на памятник. Агроном тоже молчал, хотя и не так значительно. В отличие от Председателя, который от водки только трезвел, Агроном был уже под огромной мухой и все время улыбался.

Накупавшись в потоках всеобщего изумления, Председатель сказал:

— Город! Наше село должно получить название города.

Муса не выдержал и снова заплакал.

Председатель стоял и рисовал прекрасные картины. Они сопровождались киванием Агронома, который уверовал; всхлипами Мусы. Где-то выла собака, которая устала, наверное, сидеть в ожидании террористов.

Председатель гладил себя по животу:

— Город поможет нам решить вопросы с водой. Для города правительство всегда воду найдет. Оно пошлет сюда технику и выкопает глубокий колодец. Там обязательно будет вода, прозрачная, как… как…

— Водка, — подсказал Агроном.

— Нет! Еще прозрачнее. Может, в этом колодце еще и нефть найдут. У нас ведь нефть, кажется, не искали?

— Мне мой отец покойный говорил, что, когда он в школу ходил, геологи здесь что-то искали, землю царапали, — сказал Муса, всхлипывая.

— Та-ак. Ну, это когда было? За это время уже столько нефти образоваться могло… Нет, только город. Вот увидите, как город решит наши проблемы. У вас даже глаз моргнуть не успеет… Широкие проспекты, тенистые сады с шашлыком и мороженым.

— И пальмы? — сонно спросил Агроном.

— Пальмы? — на лбу Председателя возникли государственные складки. — Это мы посоветуемся. Если найдут нефть, не только пальмы… райские деревья сажать можно будет. И девушек из столицы организуем, чтобы они вокруг этих деревьев плясали.

Посмотрел на учителя:

— Что, хорошие в городе девушки? Или гордые?

— Разные, — признался учитель.

— Да, пока девушки, они разные… А как с мужиками дружить начинают — куда из них это разнообразие уходит? Есть у нас тут одна… Та-ак. Ладно, учитель, я не об этом хотел сказать, ты, кажется, еще сам как девушка… Я хотел спросить насчет одного изречения. Когда в школу я еще ходил и пятерки разные получал, мы один стишок учили. Называется «Город-сад»… Кто поэт, написавший его? Нет, не Михаил Лермонтов, ты, Агроном, молчи лучше, совсем меня своей болтовней утомил. Михаила Лермонтова я на всю жизнь запомнил; знаешь, какая у меня за него жирная пятерка в журнале сияла? Даже моих родственников этот старый скандалист в школу пригласил, говорит, вашего сына надо в столицу отправить, чтобы он Лермонтова изучал. Нет, Лермонтов про женщин, в основном, писал, и еще — как он в виде шайтана над землей летал: увидит красавицу — давай на нее пикировать: та-та-та-та-та! люблю! хочу! ножка! ручка! губка!.. Нет, это другие стихи, без женщин…

Председатель закрыл глаза и стал раскачиваться:

— Через четыре года — здесь будет город-сад.

Открыл глаза. Я даже поперхнулся: такие они стали у него добрые, правый глаз даже светился. Как бы мне на этом добром выражении глаз его поймать и с просьбой обратиться?.. Не откажет, наверно.

— Через четыре года — здесь будет город-сад… Как поэт сказал, а? Мог ведь «через десять лет» сказать! Мог. А он — «нет, через четыре». Конкретную цифру назвал. Этот… та-ак… поэт…

— Владимир Маяковский, — сказал учитель.

— Да! Маяковский, правильно. Молодец, проверить тебя хотел. Да… в России хороших поэтов много, в России вода есть. А наши поэты… эх. Научились от Лермонтова про разную женскую ресничку-кудряшку складно писать… Чтобы женщин бесплатно завоевывать. Если, говорят, городской какой-нибудь прочитать стихотворение про то, какие у нее очаровательные ножки, то она теряет разум и не торгуется… Но это ты правильно подчеркнул: Владимир Ильич Маяковский. Город-сад. И мы его построим. Несмотря на нашу жизнь. Люди ведь у нас сердечные, трудолюбивые, последнюю рубашку с себя готовы снять и на блюдечке принести… Каждое утро со слезами благодарности о них думаю. И за всех молюсь… Молитва прямо из глубины, откуда-то отсюда поднимается…

И Председатель похлопал себя по животу. Там действительно что-то забурчало.

Агроном молитвенно сложил руки и стал похож на старушку.

— Та-ак. За каждого регулярно… молюсь. И за него, — ткнул в Агронома, — чтобы ума у него прибавилось и в нарды как положено играть научился, и за племянника его, чтобы этот старый колдун его своей палкой не прибил… И за тебя, Муса, вытри слезы, — чтобы тебе Бог детей послал… Чтобы эти дети толковее тебя, Муса, были, потому что когда дети умнее родителей, это для общества полезно и прогресс происходит.

Притянув к себе плачущего Мусу, влепил отеческий поцелуй.

— Даже за этого безбожника, за Старого Учителя, тоже молюсь, чтобы, когда Небо его карать будет, не сильно это делало, а так, для профилактики… И чтобы все село это видело и уроки извлекало… И о воде молюсь, чтобы не воровали ее у государства. А последнее время, друзья, о городе стал молиться. О котором поэт такие хорошие слова сочинил… Через четыре года — здесь будет город-сад. Город-сад, ясно? И будет, я сказал!

И с такой силой ударил кулаком по столу, что бутылка водки бросилась на пол — хорошо еще, пустая была.

Да, недаром говорят, что Председатель со Старым Учителем — дальние родственники, хотя оба это скрывают. А что скрывать? Даже среди близкой родни разные люди попадаются. Кабил и Хабил[2] тоже родственниками были.

12

Возвращались в темноте. Учителя надо было отвести в дом самоубийцы, он как раз недалеко от меня. Этот дом государство специально для учителя строило, кирпич крепкий. Там раньше Старый Учитель жил, пока новый дом себе не построил, где он сейчас вместе с крысами проживает.

Домом самоубийцы он стал из-за прежнего учителя. До сих пор его висящая фигура у меня в голове не укладывается.

Иван Никитич с Мусой тоже с нами пошли. Иван Никитич на скамейке уснул, поэтому времени накопить обиду у него не было — зато был здоровый образ жизни без водки и Председателя, чего о нас с Мусой не скажешь. Правда, заметив на нас следы водки, Иван Никитич, конечно, задумался.

А Учитель умудрился совершить еще один поступок. Забрал у Участкового собаку.

Даже купил, можно сказать. Когда мы выходили, Участковый как раз воспитывал ее табуреткой, и, не подойди мы, собака бы смертельную дозу этого воспитания успела получить. Ханифа-опа, которая, как женщина, была обязана иметь более мягкое сердце, на это избиение глядела даже с каким-то восторгом. Собака, оказывается, украла у нее курт и спокойно им угощалась. Тут Муса, который успел все свои золотые слезки выплакать у Председателя, возмутился и напомнил, что собака — друг человека. Участковый стал кричать, что этот друг его без штанов оставит, а ему еще сына женить.

Вот тут учитель и предложил Участковому сделку.

Теперь собака шла рядом с нами, иногда облизывая ушибы, заработанные от табуретки.

Иван Никитич грустно посматривал на учительскую собаку.

— Ты, Ариф, чем поить ее собираешься?

Сам-то он прошлым летом своего Пончика отравил — из-за этого. Из-за воды. Переживал, даже привычку курить вспомнил. Я, говорил, будто сына отравил. Такая любовь к собаке была. Потом ему настоящий сын из России сто долларов прислал, Иван Петрович все на насос потратил. Когда электричество дают, он накачает воды — уже жизнь есть. Вода, конечно, соленая, мутная, на вкус кровь напоминает. Но мы такой воде тоже счастливы. Я иногда сам, или через детей, у Ивана Никитича воды прошу, он с удовольствием дает. А новую собаку не хочет заводить — Пончик у него в сердце остался.