Малыш и Горемыка. Рассказы - А. Трифонов

Этот тонкий заливистый лай во мгновение ока породил во мне удушающий испуг, лай быстро нарастал, и я вскоре разглядел в отдалённом, туманном сгущении яростно мчавшуюся ко мне на большой скорости собачью стаю. Сердце моё сжалось в предчувствии неминуемой беды, я вгляделся в быстро, с каждой секундой приближающийся ко мне комок и различил не менее двадцати свирепых псов. То есть, конечно же, это была стая собачьих скелетов, и позади неё на скелете лошади скакал безумный старик, в котором я было признал злющего Николая Михайловича.

– Что это вы собираетесь делать, Николай Михайлович, а ещё вас считают благородным, сердечным человеком! – крикнул я каким-то постыдно просящим, срывным голосом, дрожа от испуга.

– И никакой я вам не Николай Михайлович, Роговицкий я, и сердечности от меня, господин упрямец, не ждите, – гаркнул хриплым, ужасным голосом скелет Роговицкого. – Я выбью из вас эту вашу своевольною дурь – упрямиться, когда вам ясно говорят – делай, что тебе повелено, и делай хорошо, как полагается! Нет, у вас одно на уме всегда – упрямство и блажь всё делать наперекор, по-своему.

Оттого, что предо мною находился не Николай Михайлович, а тот самый Роговицкий, по рассказу дьячка, известный своей чрезмерной жестокостью в отношении крепостных крестьян в те старозаветные времена, как вы можете догадаться, смелости мне не прибавило.

– Даю вам десять минут, попытайтесь, если, конечно, хотите, избежать предназначенного вам наказания, – зловеще усмехнулся скелет, – и благодарите за это вашего де… то есть Николая Михайловича.

Едва услышав эти его слова, я всё-таки нашёл в себе силы собраться и опрометью кинулся бежать в направлении редкого леска, который тёмным пятном в белёсом тумане маячил вдалеке. Мне показалось, что я успел сделать каких-то всего несколько скачков, когда позади меня донёсся грозный окрик старика Роговицкого: «Ату, ату его!» – и последующее тяжкое шуршание многих несущихся ко мне ног, нарушаемое лишь топотом лошади Роговицкого и моими собственными скачками, но, видно, это мне только показалось, так как лесок был почти уже рядом, ясно различимый впереди, в каких-то метрах пятнадцати от меня. Посчитав себя уже избавленным от укусов свирепых псов, я оглянулся назад и c удивлением и нараставшим цепенящим страхом обнаружил, что вся стая, несущаяся ко мне на всех парах свирепым комком, во главе с Роговицким тоже, оказывается, уже была почти рядом. До ближайшего дерева мне не хватило всего каких-то нескольких метров. Я рассчитывал подняться по его стволу довольно быстро, надеясь успеть стать недосягаемым для беснующихся псов. Но, увы, не успел, и потому мне пришлось, испытывая адову боль от не менее десятка собачьих укусов, тащиться кое-как к дереву, собрав все имевшиеся ещё у меня силы и волоча при этом на ногах трёх упиравшихся самых быстрых и свирепых псин. И потом, когда с невероятным усилием я всё же сумел добраться до него, мне пришлось ещё карабкаться по нему наверх, хватаясь за сухие ветви давно высохшего дерева, ухитряясь при этом дробить их черепа своими тяжёлыми ботинками. А Роговицкий в это время с видимым удовольствием озирал мои муки, подзадоривая плёткой и окриком своих подопечных. Наконец-то я добрался до безопасного сука, на котором кое-как устроился, ощущая себя в недосягаемости от плётки зверя-крепостника и его злющей собачьей своры. Конечно же, я был несказанно доволен этим своим относительным успехом, но боль покусанных в кровь ног не давала мне ощутить всю полноту радости моего спасения. Бешеная стая собачьих скелетов всё время после этого, оглушая унылые окрестности, продолжала носиться вокруг чахлого моего деревца, ещё надеясь изыскать способ каким-то образом дотянуться в сладостном укусе до моих и без того потрёпанных лодыжек. Сам же Роговицкий продолжал удовлетворённо наблюдать за мной, скорчившимся в неудобной позе на корявом суке, с разодранными штанами и с гримасой страдания на лице.

– Думаю, сударь, вы получили достаточно и именно всё то, чего вполне заслужили своим упорным непокорством, – крикнул мне напоследок свирепый старик, подскакав поближе к деревцу, на котором я помещался, и на скаку осадив лошадь так, что вся она вздыбилась на задние ноги.

– Запомни хорошенько, в следующий раз тебе уж не уйти от меня! Исполняй веленное тебе, иначе берегись!

– Да пошёл ты, придурок, козёл засохший, сгнил ведь весь, провонял, а туда же ещё, мне грозит, хорохорится! Я для тебя, козёл, если только попадёшься ещё хоть раз мне, пару гранат разрывных приберегу! – не сдержался я с досады от сознания, что мне угрожает какой-то давным-давно упокоившийся субъект, да к тому же ещё так бесславно проявивший себя в отношениях с нашим великим предком.

– Вона как заговорил, наш молодец! Думаешь, ушёл уже от меня и можешь теперь болтать всё, чего тебе вздумается?! Ошибаешься, вижу, что ещё ничему ты не научился. Придётся, сукин сын, тебя опять поучить хорошенько. С этими словами Роговицкий, гремя своими костями, тяжело соскочил со скелета своей лошади, после чего, подойдя к ней, начал копаться в пристёгнутой к седлу сумке и вскоре вытащил из неё небольшой плотницкий топорик. – Нашёл, – доверительно подмигнул он мне, после чего, насвистывая какую-то песенку, направился к деревцу, на котором я томительно наблюдал за его зловещими приготовлениями, с тоской подумывая, когда он всё-таки уберётся восвояси со своей собачьей сворой, и только теперь я наконец сообразил, каким образом он решил меня проучить.

– Эй, Роговицкий! Беру слова обратно, сгоряча сболтнул, не подумавши, – крикнул я просительно, со страхом следя за каждым ударом по деревцу его топора, но Роговицкий только злобно в ответ усмехнулся, убыстряя свои движения. Мне очень повезло, не понимаю, каким образом мне это удалось, но когда деревце затрещало, клонясь под моей тяжестью, я, инстинктивно ища себе спасения, каким-то неведомым чудом сумел уцепиться за ветви соседнего деревца, столь же хилого, как и первое, и потом с большим трудом и напряжением всех моих сил сумел перебраться в более безопасное место, поближе к его стволу, и там устроился как мог. Роговицкий, в первый момент увидев, что каким-то чудом мне удалось избежать падения и тем самым избавиться от его очередного истязания, явил во всей красе присущий ему дикий, необузданный темперамент, с яростью запустив в меня свой топорик, одновременно чертыхаясь и поминая меня всеми известными ему ругательными словами, но и здесь опять промахнулся. И потом, когда я уже перелезал поближе к стволу дерева, он снова продолжал со вниманием наблюдать за моими неловкими, cудорожными движениями, надеясь, что я всё-таки сорвусь и, таким образом, всё-таки попаду ему в руки. Но мне всё удалось, ему же, по-видимому, не захотелось ещё раз заняться рубкой очередного деревца, весьма возможно и то, что он уже устал, или же, вероятно, он заметил, что провидение благоволит мне, и потому спорить с ним не решился.

– Повезло тебе, сукин сын, но берегись, попадёшься мне, хотя бы один ещё только раз, узнаешь, как Роговицкий наказывает непокорство и своеволие! – говоря это, он погрозил мне своим скрюченным, состоящим из мелких суставов пальцем, после чего прибавил: – Роговицкий зря не болтает. Утро далось мне нелегко, хотя я и проснулся довольно рано, но отнюдь не по собственному произволению, а из-за сильнейшей боли в ногах. Разбудив жену, я показал ей, что сделали со мною псы Роговицкого, давая и ей ощутить меру её вины за мои страдания, ведь была же у неё реальная возможность избавить меня от них. Следы от укусов покрывали мои ноги от щиколотки до колен, выглядели они в виде иссиня-фиолетовых пятен. Но женщины не столь чутки к нашим болям, поэтому я услышал от неё не совсем то, на что рассчитывал.

– Вот так дела! – посочувствовала она. – Никогда не видела такого. И чего теперь он от тебя добивается?

– Чего, чего, – отвечал я, несколько уязвлённый отсутствием в ней и капли сочувствия и понимания её собственной вины, – требует опубликовать мой рассказ в самом популярном журнале, а ты знаешь, что туда берут рукописи только самых известных авторов! У меня нет там никаких шансов.

– Ты сходи и просто отнеси туда свою рукопись, ведь другого от тебя он не требует, ведь правда?! Так что не переживай особенно, – весьма мудро опять посоветовала она. Так я и поступил: притащившись на работу, конечно, с большими трудностями и мучениями из-за боли в ногах; я благополучно отпросился у своего начальства, встретив с его стороны сочувствующие и всё понимающие взгляды, а потому не задавшего мне ни одного вопроса о причинах столь скоропалительной моей отлучки, слишком очевидно она была написана на моём сморщенном от боли лице. Затем, опираясь на сучковатую трость, подаренную мне когда-то много лет назад товарищем, долгое время без дела валявшуюся в кладовке как совершенно бесполезная вещь и теперь так кстати оказавшуюся мне чрезвычайно полезной, я поплёлся в редакцию названного мне привередливым стариком журнала, где и отдал её в секретариат.