Оглоеды. Рассказы - Егор Евкиров

видом даёт понять, что ему лучше подойти и оплатить, чем она сама сойдёт со своего пригретого места. Подошёл и оплатил.

Устроился Прокудин в конце вагона, отдельно от всех. На колени рюкзак положил, всматривался в окно и развивал сюжет, не обращая внимания на действительность, проносящуюся перед носом.

Высадился он в центре города. Ноги привели к кафе-бару «Меридиан», заказал виски сто грамм и шоколад, так, для затравки. Переместился во второй зал, в первом было многолюдно, посетители соблюдали воскресенье. Расположился за столиком, разложился листами с текстом, пригубил к роксу с виски, закусил долькой шоколада, ручку в руку и писать.

Писал Прокудин быстро, а сочинял ещё быстрей, не отвлекаясь ни на что, от азарта закусив язык. Перо так приятно шуршало по чистой ароматной бумаге, рождая буквы, воплощая их в слова, превращая текст.

Прокудин прервался на мгновение, осушил рокс до дна, проглотил оставшуюся дольку, похрустел пальцами. Взор его одержим. Посидел с минуту с запрокинувшейся головой и вернулся к повести.

Прокудин позже покурил на улице, руки его взволнованно дрожали. Счастье изнывало внутри, он едва не прыгал от радости. Ведь он сочинил уникальную вещь всех времён и народов. Хотелось об этом говорить с каждым посетителем «Меридиана».

Заказал ещё сто грамм, залпом вмазал и закончил повесть так: основной персонаж — бывший лидер повстанческой анархической армии сидит на стуле в тёмной комнате напротив окна, где стелется кроваво-красный закат, лик его изувечен шрамом, он дохает туберкулёзным кашлем, после чего вытирает уста платком, собирая кровь с губ, и понимает, срок пришёл, вот и конец света наступил; парижский ветер дует в раскрытую настежь форточку, а на ум приходит вольный ветер родной земли, с которой погнан был, словно рогатый чёрт ладаном; последний воин, боровшийся за народную волю, догорает как спичка на далёкой чужбине, где и будет погребён. Последняя фраза будто не из головы пришла, а, наоборот, казалось, она проявилась извне, из божьей кладовки, где и хранится подобная красота мыслей и словосочетаний.

Прокудин отложил ручку, перечитал концовку и в не себя от гордости выдавил улыбку. Произнёс:

— Это шедевр!

Напечатали повесть Прокудина, и понеслось-поехало. Подпустили его как дворового шелудивого пса к ноге, по холке погладили.

Хвалили его, перехваливали, по плечу дружелюбно нахлопывали, мол, «ничего себе написал», «образно», «символично», «про нас, про народ», «а концовка-то, концовка, ну и концовочка, аж за душу берёт», «вот это писатель, всем авторам автор», «чего уж там греха таить, Писатель с большой буквы». «А какая полифония персонажей, словно краски на палитре, а сюжетная канва… как морская волна, накатывает и накатывает на кромку прибоя, ещё никто так изящно не извращался над историей», имела честь заявить одна именитая дряхлая поэтесса.

Превозносили Прокудина на светских раутах: на юбилеях известных писателей, поэтов, краеведов, — «а вот ваша повесть про лидера анархистов…», «сильно, сильно, сильно», «столько боли и страдания», «я словно себя увидел», «слёзы наворачивались».

Прославление привело Прокудина к порогу Союза писателей, там его встретили льстиво, трепали плечо, но за глаза, после ухода его, говорили: «ишь ты умудрился вылезти — из грязи в князи», «всё благодаря славному имени, так бы и сидел у себя в типографии», «интересно, что дальше этот напишет», «ничего не гарантирую, но, думаю, вещь слабую», «дай-то бог», «именно, дай нам бог».

Прокудину же не на что было жаловаться, даже нравилась сложившаяся вокруг него ситуация. Его стали узнавать, у многих его имя был на слуху. Но проблема заключалась в другом положении, начались трудности в сочинительстве. Вроде и идея приходила уникальная, а когда рождалась словом на бумаге, то уродством казалось. Словоблудие так и пёрло из него, и от того он начал маяться, лениться и раздражаться. Он чувствовал, какую-то гниль внутри, в своём сознании.

Повесть про Махно он написал на одном дыхании, идея ему приснилась, дальше ничего такого не происходило. Он словно умер, выгорел.

В таких мучениях он закончил работу над первым романом о путешественниках в далёком космосе, но никто его не оценил по достоинству, лишь замечали иногда «а вот повесть ваша про этих, как их там… даже вкуснее была», «зря вы стиль сменили, вам к лицу амплуа писателя-историка». Но Прокудин не стремился идти на поводу у толпы критиков, ведь он не хотел останавливаться на одном месте, ему требовалось обхватить все жанры, какие существуют в литературном мире. Он был алчным в этом плане человеком.

Провалился очередной роман о тяжёлой жизни полярников в мире постапокалипсиса. Он собрал отрицательную критику, отчего о переиздании в большом количестве тиража и речи не шло.

Третий роман предрешил конец его писательской жизни, он канул в забвение. А сборник простых рассказов о простых людях и их простых судьбах так и не увидел свет, рукопись затерялась в неисчислимом количестве макулатуры издательства.

И повесть о лидере анархистов потеряла вес. Судьба Прокудина как писателя лопнула подобно натянутой струне.

Прошли годы, и о Прокудине забыли. Иногда, встретив его, ломали голову «а не тот ли, который про этих написал? ну как его там, а?».

Давно Прокудину никто не варил свекольный суп, после того, как ушла супруга. Не нужно было вымещать всю злость на этой красивой и гордой женщине. Она не смогла выдержать такого отношения к себе, собрала вещи и захлопнула дверь перед его носом. Так он и остался один, без таланта, без имени, без свекольника, потерявшись в собственном мраке, в своём хаосе мыслей.

Однажды Прокудин проснулся среди ночи от давящего ощущения. Открыл глаза, ему почудилось, что в квартире кто-то есть. Леденящий ужас подкрался незаметно, весь покрылся гусиной кожей, волосы седеющие зашевелились на скальпе.

Он с бока перевернулся на спину, приподнял голову и всмотрелся во тьму до такой степени, пока не стал различать чёткие очертания сгорбленной чёрной фигуры, сидящий в ногах на его кровати. Глаза вылезли из орбит, а во рту застыл стон, его будто парализовало.

Оно шевельнулось, повернуло большую голову к нему, и раскатился утробный металлический туберкулёзный кашель.

Прокудин не поверил своим глазам и накрылся одеялом. Так и не заснул до зари, слушая чужое, часто прерываемое дыхание, да мерзкий кашель.

Только первый луч солнца стал пробиваться сквозь плотные шторы, он почувствовал, как оно поднялось с его кровати, и раздались громкие удаляющиеся шаги.

Прокудин ушёл в отпуск, и дни его бесполезно тянулись. Так он тщетно просидел четверо суток за письменным столом и не сочинил ни строки, ни слова не написал, грыз колпачок шариковой ручки и размышлял о