Вечерний свет - Анатолий Николаевич Курчаткин

только праздниками, Федор же, особенно это было в войну и лет пятнадцать после нее, пил крепко, часто, порою чуть ли не ежедневно, и теперь, при разнице в четыре года, у Евлампьева было хоть и желтовато-бледное, но все же еще достаточно гладкое лицо, у Федора же лицо было как изжеванное: с дряблой, обвисшей кожей, все в наползающих друг на друга бороздах и складках, будто составленное из отдельных лоскутов.

— Здравствуйте, Емельян Аристархович, - дождавшись, когда Евлампьев освободится, поклонился зять. Поклонился он с обычным своим тихим достоинством, которое вообще было во всех его неторопливых, даже как бы замедленных движениях, и руку протянул не прежде, чем подал свою Евлампьев.

Он всегда, еще с той поры, когда ухаживал за Еленой, нравился Евлампьеву, Евлампьев любил видеться с зятем и, видясь, поговорить с ним о том о сем, и они, наверное, могли бы даже жить вместе, ужились бы, это Елена не хотела — требовала разменять ту, прежнюю квартиру, и то, что Ксюше тогда, когда нашелся вариант, было всего девять месяцев, это ее тоже не остановило.

— Ксюша не пришла? — спросил Евлампьев, хотя уже ясно было, что не пришла.

— Поздравления,развел руками зять.Такой, Емельян Аристархович, возраст… Ей скучно. С одной стороны — уже скучно, с другой — еще: не доросла еще, чтобы ценить родственное тепло таких вот…он на секунду замялся, подыскивая слово, и закончил: — Собраний.

И так это им было сказано и такое, что происшествие у подъезда разом ушло из Евлампьева, вымылось из него, как песок водой, ничего от себя не оставив, и он вновь почувствовал в душе праздничное, возвышенное парение.

— Так что ж,сказал он, сжимая перед собой одна в другой руки, как бы притушивая это вспыхнувшее в нем возбуждение. — Раз все в сборе, давайте за стол?! Маша! — пошел он на кухню. Жена, вся красная от жара нагревшейся плитой кухни, что-то еше ставила на противне в духовку.Маша, может быть, уже за стол?

— Все, — сказала Маша, закрывая духовку и разгибаясь. Снимаю фартук. Садитесь.

Ермолай, обставившись бутылками, вытаскивал штопором из горлышек пробки.

Евлампьев взял у него открытые бутылки, прошел с ними в комнату, поставил на накрытый стол, и стол стал иметь привычный, вполне законченный праздничный вид. Маша не была, в общем-то, такой уж особенной кулинаркой, но два-три салата, винегрет, соленые грибы, натертые свекла и редька со сметаной, не говоря о нарезанных аккуратными кружочками и красиво положенных один на другой по окружности тарелки двух сортах колбасы, — то, что положено для всякого праздничного стола, это все было.

За столом распоряжались, как обычно, Федор с Ермолаем.

— Первая, мой молодой друг, — говорил Федор Виссариону, наливая ему «Экстры»,всегда должна быть водочка. Водочка — мать порядка, так у меня один мастер говорил. Помнишь, Галь, - посмотрел он на жену, — Водолейкина, как он говорил?

— Водолейкин-то? — переспросила Галя. Ну как же. «Водочка — мать порядка»… Любимая приговорка. Да их у него полно было. Целая философия. Он еще, знаешь, Саня, как говорил… ага, вот: «Земля не на трех китах — на водке держится», «Любите водку — нсточник знания»…

Федор уже наполнял рюмку Елене.

— А ты, крошенька, - говорил он, внимательно следя, чтобы не перелить, — ты с детства была умна и водочку любила. В сорок пятом, помню, на Седьмое ноября собрались мы у твонх родителей, тебя тоже за стол, на подушечку, ты все глядела-глядела, хвать у отца стопку — и в рот.

— Да бросьте, дядь Федь, — засмеялась Елена. — Выдумывасте все. Уж в какой раз рассказываете -никто, кроме вас, не помнит.

— Ну сейчас-то потребляешь?

— Сейчас — разумеется.

— А все хорошие наклонности, крошенька, чтоб ты знала. заклалываются в детстве.

— Так, все готовы? — спросил Ермолай, оглялывая стол. Удостоверился, что все, взял свою рюмку и, держа её за ножку, поднялся. — Тогда я по праву… хм, по какому праву?.. по праву продолжателя рода, нашелся он.

— Пока еще не продолжил, — помахал указательным пальцем Федор.

— Это я свой не продолжил, — поглядел на него Ермолай. Или, так сказать, дальнейшее развитие. А отцовский род я продолжил, как же… вот, одним уже фактом собственного существования. И по этому праву, — сыграл он голосом,отхватываю себе право первого тоста и хочу сказать, пап…

Сын говорил обычные, трафаретные слова о здоровье, о счастье, о долгих годах жизни, Евлампьев слушал и не слушал, он думал о том, что есть в этом какаято ложь — в таких вот застольях по поводу дней рождения, какаято неестественность, от которой нехорошо всем, и все в то же время это скрывают,надо говорить какие-то слова, стараться вложить в них побольше чувства и искренности, а всякое чувство и искренность лишь тогда не фальшивы, когда не облечены в словесную плоть, они могут жить лишь внутри человека, в его душе, и, выходя наружу, тотчас гибнут. Громким голосом сподручно отдавать приказы, но не счастья желать…

— … А твое, папа, счастье будет и нашим счастьем! — закончил Ермолай и потянулся своей рюмкой к рюмке Евлампьева.

— Сласибо, сынок, — сказал Евлампьев, вставая и чокаясь с ним, и жена тоже встала, и сестра встала, и Федор — все, и, чокаясь с ними, Евлампьев подумал, что и это ведь ложь — его счастье будет счастьем его детей. Даже если наоборот — так и то неправда, хотя теперь-то уж, в таком его возрасте, близко к ней… а так, как выразился Ермолай, — это вообще лишь одна красивость.

Но вслух он ничего такого не сказал. Он пригубил вино и сел. Маша с Галей тоже лишь пригубили, Фелор же, хотя сму и нельзя было, выпил до дна, и все остальные тоже выпили до дна.

— Слушай, Емельян, — сказал Федор, откидываясь на спинку стула и таская вилкой с тарелки осклизлые, мокро блещущие шляпки и ножки соленых грибов. — Вот сколько уж мы с тобой лет породнились, а все не верю: ты в самом деле, что ли, Ленку с Ермаком так назвал, чтобы три «Е» было?

Все за столом засмеялись.

Это была старая, тридцатилетней уже давности, всегдашняя на днях рождения Евлампьева или Маши шутка Федора, всякий раз думали, что уж нынче-то Федор точно не повторит ее, но он всякий раз повторял, иногда под самый занавес, прощаясь, в пальто и шапке, сегодня