Из виденного и пережитого - Спиридон Кисляков

Но если у Гроба Господня меня так сильно оттолкнула эта торговля святыней Христовой и безнравственная жизнь монахов, то великую радость и утешение доставило мне поклонение тем святым местам, которые отмечены Евангелием. Побывал я на горе Елеонской, в Вифлееме, видел Иордан, Мертвое море, Геннисаретское озеро; ходил в Назарет, видел Фавор, был на том холме, на котором, по преданию, Христос произнес Свою великую нагорную проповедь. Из всех святых мест, больше даже самой Голгофы, на меня произвело наиболее сильное, прямо потрясающее впечатление то место, на котором, по преданию, Христос молился в Гефсимании. Здесь я горячо плакал! Слава Богу, хоть здесь я как следует помолился. А то тяжело и грустно было на душе; я скорбел от того, что сознательно попирается святыня, торгуют ею, торгуют небом ради земной корысти, торгуют святыми, которые грехом почитали и к деньгам прикоснуться. Мне до слез было обидно и больно за наших русских паломников и особенно за женщин, как их обманывали всюду и всячески обижали греки...

Встретил я в Палестине одного еврея, принявшего христианство. С ним мне много привелось говорить о Христе. Его радости после крещения не было границ. Родом он был из России и сюда приехал поклониться Гробу Господню. Сам из мастеровых. Этот еврей до слез поражал меня своею любовью ко Христу. Он никогда не мог пройти мимо палестинских евреев, чтобы не остановиться и не проповедовать им Христа. Евреи его ругали, в лицо плевали, отталкивали, а он, как агнец кроткий, утирал лицо своим рукавом и продолжал им благовестить Спасителя. Его вера была живой, всезахватывающей, он весь дышал Христом, Христос для него был все. Но Христос его был словно не вселенский, а израильский. Я должен сказать правду, что я даже немножечко ревновал Христа к этому еврею. Еврей так любил Христа, что он землю целовал, которая была поблизости той или другой святыни. Последние дни моего пребывания в Иерусалиме я почти не разлучался с этим евреем. «Вы знаете, господин, — говорил он мне, — я Бога нашел, и мне теперь ничего не надо. Я очень жалею своих евреев, которые не познали Христа, а ведь Он-то и есть истинный Мессия! О, ослепление Израиля! (Плачет). Лучше бы ему совсем исчезнуть с лица земли, чем лишиться спасения во Христе. Я как уверовал, так мне ничего больше не надо. Пойду еще только домой и родителей жены неприменно приведу ко Христу. Вы знаете, — продолжал он, — я чувствую себя теперь совершенно другим человеком. Смерти я не боюсь, и сердце мое отдано одному Христу. Ах, почему евреи не верят во Христа! Нас с пеленок учат ненавидеть Христа так, как самого страшного врага нашего народа». Еврей был редким христианином. В нем я заметил слияние двух чувствований ко Христу: религиозного, любви к Нему как Господу и Спасителю, и национального, любви к Нему, как к еврею. Еврей много влияния оказал на мою душу в Палестине. Мое сердце вновь вспыхнуло жаждой любви ко Христу, мне хотелось и самому любить Его и любить бесконечно...

Возвращение в Сибирь

Из Палестины я снова приехал в Киев и решил отправиться в Хиву и Бухару. Я мечтал о проповеди христианства в этих магометанских странах. Но в Хиве я прожил всего несколько дней, а в Бухаре около месяца. В Бухаре я познакомился с одним англичанином-миссионером, который жил там уже несколько лет. Этот миссионер жаловался мне на то, что среди магометан очень невосприимчивая почва для проповедания Евангелия. Я решил возвратиться в Сибирь, и скоро меня уже в Чите принял с отчески раскрытыми объятиями епископ Мефодий.

В Чите я пробыл несколько недель и был назначен Владыкой Мефодием в миссионерский стан Иргень псаломщиком, а через год Владыка опять прикомандировал меня к крестному ходу, где я и возобновил свою проповедническую деятельность. С этим крестным ходом мы впервые вступили и на каторгу. С этого же времени каждый год я начал посещать каторгу и без крестного хода. И не только каторжные, но и другие тюрьмы Забайкальской области. Весь год мною делился на три периода: на участие в крестном ходе, на миссионерство и на посещение каторги.

Хотя и в этом году мои проповеди привлекали массы народа, но все-таки эти забайкальские проповеди, по моему личному сознанию, никак не могли быть сравнимы с Томскими. Не чувствовал я уже в себе прежней силы... Здесь в Забайкальской области я больше, чем когда-либо прежде, работал над собою при помощи и руководстве епископа Мефодия. Этому человеку почти всем обязан. Но здесь же, живя сначала в Иргени, я живо сознал для себя опасность оторваться от Бога и погрузиться в земную суету. Самая суровая природа много содействовала такому моему грустному настроению, наполняла мою душу тяжелыми думами. Душа моя нередко изнемогала и жалостно рыдала во мне. Один как-то раз в Иргени я молился на берегу озера и здесь же уснул. Во сне явился мне отец Иоанн Кронштадтский и исповедал меня. После этого на душе у меня словно стало легче. Но все-таки я не знал полного мира души. Больше всего меня внутренне терзало мое участие в крестном ходе. Не говорю уже о многих соблазнах во время этих путешествий, которые не легко было преодолевать. Но главное то, что моя религиозная совесть была не покойна. Около этого времени случилась какая-то растрата в свечном складе, и вот это надо было покрыть собранным на крестном ходе. Четыре года я ходил с этим ходом, два года светским и два года иеромонахом, и за эти годы душа моя истомилась и исстрадалась. Почти в каждой своей проповеди я обращался к народу, говорил ему о том, что эта икона — чудотворная, что перед нею нам должно молиться, что лик сей иконы сам смотрит в глубь вашей совести, что вы не укроетесь от этого взгляда, что святые взоры обращены, к вам для того, чтоб пробудить в вас дух молитвы. Так говорил я. А потом болела и ныла во мне душа моя. «Боже мой, — думал я, — что я делаю! Ведь я сам торгую святыней, ведь я думаю не о вашем спасении, не о молитве вашей, но о том, как бы побольше собрать денег для своего архиерея. Разве он защитит меня перед Богом в день Суда за это кощунство?»

Я шел к народу, жаждавшему любви Божией и продавал этому доброму и доверчивому народу дары Божественной благодати. О, как далеко я ушел от своего прямого евангельского долга! И не я один, потому что я не от себя самого учил, но послал меня епископ, я делал то, что и другие делали по традиции до меня и после меня.

Два года так ходил я с крестным ходом светским и истомился душою. К концу второго года я вновь решил жениться на одной гимназистке лет восемнадцати. Нужно сознаться, что я мало ее любил, но она мне нравилась. О своем намерении я сказал владыке, и он согласился на это. Но у владыки была дивная старушка-мать, и она упросила своего сына, чтобы он не давал мне своего благословения на брак. Так и вышло.

Утром владыка Мефодий согласился на мое вступление в брак, а вечером того же дня сказал мне, что он не для этого готовил меня, но для Церкви Христовой. «Знай и помни, — сказал владыка Мефодий, — что я никогда не дам тебе своего согласия на вступление в брак», Я подчинился епископу, но заскорбел еще больше прежнего. Ровно двадцать дней тосковал я и томился. И свидетель Бог, сам не знаю почему в эти дни ночью снился мне Лев Толстой, и я с ним много во сне говорил об Евангелии. Теперь, когда я вспоминаю тяжесть пережитого мною тогда, то всем сердцем сознаю, как близок я был к бездне совершенного отчаяния... На двадцатый день своего отчаяния я травлюсь. Слава Богу, отравление оказалось не смертельным. Когда я пришел в себя, когда сознание вернулось ко мне, когда я сознал весь ужас своего греха, то совесть начала страшно мучить меня, и я решил исполнить волю своего епископа. Вскоре после этого епископ Мефодий постриг меня в монашеский чин в Читинском архиерейском доме. И случилось так, что епископ постриг меня не в малый чин иночества, но в большой (в схиму), и это случилось не по его желанию, а просто по ошибке: диакон как раскрыл перед владыкой требник, так епископ и начал читать молитвы, которые оказались молитвами большого чина иночества. Вскоре после этого меня рукоположили в диаконы, а через несколько дней и в иеромонахи...

По рукоположении ждало меня новое тяжкое испытание: я вновь был командирован с крестным ходом по Забайкальской области. Если хождение с крестным ходом и не убило во мне до конца веры, то это уже дело милости Божией. А я теперь, через много лет, не могу без содрогания душевного вспомнить всех ужасов, тогда мною пережитых, от этого страшного кощунственного обирания карманов народа, верующего и доброго. Слава Богу, крестный ход, как я сказал, совершался только летом. Остальное время я отдавался миссионерской деятельности в среде инородцев и чисто проповеднической на каторге. Сначала коснусь бегло своей миссионерской деятельности.

С инородцами я начал знакомиться тогда, когда был псаломщиком в Иргенском стане. В ближайшие улусы я ходил пешком, но когда в отдаленные приходилось отправляться, то, как обыкновенно ведется среди миссионеров, брал пуда три-четыре сухарей, перекидывал мешок с сухарями через спину лошади, садился сам на коня и отправлялся по улусам. Так я ездил к бурятам, тунгусам и ороченам. Приходилось и переводчика брать с собою. Сначала в своей миссионерской деятельности я прежде всего хотел как можно больше людей крестить и очень скорбел, если мне где-либо не удавалось никого крестить. Но потом во мне произошел какой-то переворот.