Современная нидерландская новелла - Белькампо

За осужденных я не слишком переживал, я не испытывал к ним симпатии и не считал их наказание несправедливым. Среди них были и такие, которых раскусил лишь я один, а все прочие относились к ним с уважением, как к порядочным людям. Увидев, как их уводят, я порадовался своей проницательности.

Ван Тарсенберге также оказался осужденным. Еще два дня тому назад он с большим удовлетворением сообщил мне, что наконец-то обнаружил своих предков в двенадцатом колене. Его родословное древо теперь было полным вплоть до 1560 года. Он шагал со здоровенным кольцом в носу, будто негр из отдаленных областей Африки.

Многих привели сюда из соседних населенных пунктов, здесь был центр для всего округа. Крестьянин из Зуна шел в туннель с горящей кепкой на голове и служил ориентиром для целой толпы крестьян из Ноттера.

И я подумал, что увиденное мною происходило не только в Рейссене, но и в Девентере, в Париже, в Китае и в Австралии. Какая организация! Какие кадры! Небесные и адские владения были не помещениями, не залами, как мне всегда казалось раньше, а огромными пространствами, под которыми могли уместиться целые континенты.

Люди, уходившие наверх, часто держались за руки или обнимали друг друга, обменивались взглядами, полными любви и взаимопонимания, уходившие вниз шли поодиночке, никто из них не искал у другого поддержки в своих страданиях — и в этом было существенное различие.

Они принадлежали двум автономным системам, не имевшим между собой ничего общего и представленным ангелами и чертями. Не было, разумеется, и речи о взаимодействии, о совместном разграничении человеческой массы — обе системы действовали по-своему и друг для друга не существовали. Ни разу эти системы не обменялись ни словом, ни жестом, и мне казалось удивительным, что обе они исполняют волю одного повелителя.

Но постойте, что там такое! Спрятавшись в большой толпе детей, кто-то пытался хитростью добраться до зыбкой дороги в небо. Я сразу узнал его. Это был член рейссенского муниципалитета, человек, который из-за непомерного тщеславия годами подрывал своими интригами сотрудничество и взаимное доверие, мало того, подобно древнегреческой гарпии, он пачкал все, к чему прикасался, и при этом во всех церквах Рейссена по очереди искал спасения души. Я его ненавидел.

С дьявольским хохотом я соскочил с лестницы, растолкал детей и, размахивая кинжалом перед его очкастой крысиной мордой, вытащил его из толпы. Он задрожал как осиновый лист и без сопротивления позволил увести себя в подземный туннель. Чтобы он больше не пытался избежать своей участи, я сопровождал его некоторое время и в туннеле, а затем передал его двум монстрам, объяснив им жестами, что они должны плотно обхватить его своими щупальцами. Они так и сделали.

Я очутился довольно близко от адского огня, воздух стал раскаленным, и, к своему ужасу, я понял, что дышать в аду невозможно. Здесь не было ни глотка свежего воздуха.

Я поспешил к выходу и с сознанием исполненного долга снова опустился на ступени городской ратуши, чтобы передохнуть. И задумался.

Можно ли обнаружить между людьми четкую границу, в соответствии с которой одни попадают на небеса, а другие — в ад? Разве не бывает сомнительных случаев? Ведь я воспринимаю человечество как однородную массу, конечно, с двумя крайними областями, но все же не как два противостоящих полюса. Должны быть и сомнительные случаи, когда достаточно крохотной капли, чтобы одна из чаш перевесила. И разве не могу я — коль скоро, переодевшись, я сумел так решительно и плодотворно вмешаться в происходящее — добавить куда-нибудь эту каплю? Безусловно, могу!

Дрожа от возбуждения, я сделал последний вывод из своей гениальной мысли: принять непосредственное участие в великом событии. По собственному усмотрению в одном случае помиловать, в другом — наказать, самому занять место в верховном судилище, хотя бы на кончике крайнего стула.

По спине у меня тут же пробежал озноб. Боже милостивый, какая смелость! Это же будет превышением всех данных человеку полномочий, если меня разоблачат, я наверняка понесу самое тяжкое наказание. Неужели мне не довольно того, что я своим костюмом черта вношу обман в день Страшного суда!

Но с другой стороны: риск, дерзость подобной затеи. В каждом человеке возникают однажды мысли, которые он не может отогнать от себя, которые овладевают им, потому что рождаются в самой глубине его существа. Такова была и эта мысль.

Минуя шумную суматоху, мой взгляд упал на квадратную деревянную колокольню, могучие каштановые деревья, фасад старинной гостиницы, вещи, так же хорошо мне знакомые, как я сам себе; казалось, они думали: пока ты помнишь о нас, мы тоже помним о тебе. Я ощутил поток симпатии, которую изливали на меня эти крупные вещи, и в душе моей ожили восторги юности: вещи поддерживали меня. Бог был моим старшим братом, моим товарищем, ничто не могло мне угрожать.

Да, я должен участвовать, я буду участвовать.

Но где начать? С кого начать? Есть ли у меня на примете такой вариант? О, конечно! Она! Как я мог не вспомнить о ней в такой день!

Я был холост, но не всегда за годы пребывания в Рейссене сердце мое работало вхолостую.

Ее муж служил на железной дороге и слишком охотно видел в ней после свадьбы лишь отличную домашнюю хозяйку. Мы встречались с ней раз в неделю, нам обоим нужны были эти встречи, и никто до сих пор о них не проведал. Только покидая свою будничную жизнь, она переживала моменты подлинной красоты.

Люди не стареют, каждый новый отрезок жизни накладывается на предыдущий, но предыдущий не исчезает до конца, и, если обстоятельства потребуют, человек способен стать таким, каким он был прежде. Со мной она была гораздо моложе, чем со своим мужем.

Однако она жила во грехе, и я был тому причиной, а раз так, я обязан ее спасти.

Прокладывая себе путь через густые толпы, я с ужасом обнаружил, что к моему ботинку, выпадавшему из общей маскировки, прилипла медуза. В эту минуту я как раз проходил мимо ворот сарая, таких огромных, что в них свободно въезжала лошадь с телегой; внезапно рассвирепев, я швырнул медузу в ворота, и она тотчас превратилась в большую светящуюся афишу. А я поспешил дальше, при виде этой афиши меня обуял страх.

На ближайшей улице я заметил Скоапньянвилма. Его сопровождало существо, сплошь покрытое чешуей и бородами — из-под каждой чешуйки торчала борода. Глаза, расположенные поверх чешуи, глядели очень странно. Некоторое время я шел следом за ними и слышал, как Скоапньянвилм читал чудовищу проповедь.

Однажды, когда он копал торф в Маркелозском торфянике, прямо возле него в столб ударила молния, вот с того-то дня он и начал свои непрерывные проповеди и наставления. Повсюду ему мерещились грехи и неуважение к Богу. Жизнь своих домашних он превратил в ад.

— Имеется только единственная любовь, — услышал я его фразу, смесь рейссенского диалекта с канцеляритом. Палец Скоапньянвилма был направлен в сторону чудовища, которое вело его на веревке. — Это любовь Бога, нас охраняющего во веки веков. Завоевать эту любовь — вот наша задача!

Чудовище отреагировало на его слова странным движением, как будто жуя все свои бороды разом.

Мне было трудно расстаться с этой бесподобной парой, но следовало поскорее добраться до заветного домика.

Вот и радующая глаз светло-розовая черепица, окна, боязливо прикрытые чистенькими занавесками. Здесь еще ничего не случилось, кровля не тронута, дверь закрыта. С надеждой и страхом отворил я калитку, шмыгнул за дом и вошел с черного хода в кухню. Никого. Я осмотрел все комнаты. Никого. Вконец расстроенный, я рухнул на стул. Это был удар, первый удар за весь день.

А как же порыв, могучий порыв, возникший, пока я сидел на ступеньках ратуши? Неужели он был пустячком, так, для развлечения? Раньше интуиция меня не обманывала, она была почти осязаемым приказом.

Правда, был еще платяной шкаф, в задней стенке которого имелась дворца, ведущая в чулан под лестницей. В этом чулане я сам однажды скрывался целую ночь, когда ее супруг внезапно возвратился. И она вполне могла там спрятаться.

Так оно и было. Открыв дверцу, я увидел в самом углу чулана маленький, бесформенный комочек страха, в нем жили только глаза, напряженно следившие за мной. Из-за греховной связи со мной-человеком она в ужасе глядела на меня-черта.

Я наслаждался этим взглядом, этим ожиданием моего малейшего движения — вызывая в другом ужас, чувствуешь полноту своей власти над ним. Впервые в жизни я упивался властью.

Но жалость к ней вскоре настолько усилилась, что я придал своему лицу самое успокоительное выражение и сбросил маску — увы, эффект был совсем не тот, какого я ожидал.

— Так ты — черт, — сказала она, словно стряхивая с себя глубокий сон, — я должна была догадаться об этом по твоим речам, не похожим на речи людей. Значит, я жила с чертом. Значит, я — ведьма! — И ужас передо мной сменился в ней ужасом перед самою собой.