Семейство Шалонскихъ (изъ семейной хроники) - Елизавета Салиас-де-Турнемир

— Да тебя немудрено, ты что еще смыслишь, ты дѣвушка молодая, ни къ чему не пріучена, знай, чай кушай, да нижи кошелекъ, говоритъ тетушка, глядя съ любовью на младшую сестру.

Меня однако удивляло, что сама тетя Саша считаетъ себя только-что не ребенкомъ и безъ согласія сестры не выходить гулять даже въ садъ. Ея первое и послѣднее слово всегда одно: „а вотъ что скажетъ сестрица", или „какъ рѣшитъ сестрица".

— Отъ Волчененовой есть отвѣтъ? спрашиваетъ бабушка послѣ нѣкотораго молчанія.

— Нѣтъ еще; да какое же можетъ быть сомнѣніе. Это чистое благодѣяніе. Одинъ сынъ больной, другой горбатый, четыре дочери и 6 душъ крестьянъ, чѣмъ жить, кормиться, не говоря уже о воспитаніи дочерей.

— Только не было бы хлопотъ да непріятностей.

— Какія же? Я беру дочку старшую на свое попеченіе, буду одѣвать, буду ее учить грамотѣ, закону Божьему, ариѳметикѣ, всякимъ рукодѣліямъ, словомъ, выучимъ ее, чему можно и нужно, а тамъ какъ Богъ дастъ.

— А я буду радехонька давать ей уроки, говоритъ тетя Саша съ удовольствіемъ.

— Гдѣ тебѣ, ты устанешь.

— Право, нѣтъ, нѣтъ, сестрица.

— Ну хорошо, хорошо, увидимъ.

Опять молчаніе.

— Чтожъ вы примолкли, дѣвочки? говоритъ бабушка, обращаясь къ игравшимъ около лежанки внучкамъ, — чай, ужъ Аркадскія яблочки поспѣли, маленькія, бѣленькія, хорошенькія такія. Пойдите къ садовнику Спиридону, попросите, чай собраны. Эй! Ѳедосья, приготовь дѣтямъ сливокъ и сахару, они принесутъ яблоковъ изъ саду; накроши ихъ въ сливки, посыпь сахаромъ, и пусть кушаютъ на здоровье.

Суетится Ѳедосья, калмычка, добрая и безобразная, съ которою всякій годъ мы мѣримся, кто и сколько до нея не доросъ, и кто ее переросъ. И всѣ мы, кромѣ сестрицы Нади, переросли ужъ ее, къ великому нашему торжеству и ея добродушному удовольствію. Суетится Ѳедосья, а мы бѣжимъ въ садъ, но Спиридонъ не скоро отыскивается, онъ ушелъ къ себѣ. Мы распоряжаемся рѣшительно, меньшія дѣти влѣзаютъ въ маленькое и тѣсное окно избушки, выстроенной посреди куртины для храненія яблокъ, разобранныхъ тщательно по полкамъ и по сортамъ. Братья родные и двоюродные и дѣвочки сгребаютъ яблоки въ шапки, сыплютъ ихъ какъ попало; хохочутъ, передаютъ ихъ намъ въ окно. Внутри темной избушки хохотъ, грохотъ и говоръ: яблоки катятся съ полки на полку и, какъ градъ, падаютъ на полъ. Наконецъ, натѣшившись вдоволь, всѣ дѣти вылѣзаютъ оттуда и мчатся съ добычей домой. Радость несказанная охватила насъ, и веселье наше безмѣрно. Въ довершеніе всего на дорогѣ стоитъ, окаменѣвъ на мѣстѣ, Спиридонъ, шедшій, не торопясь, съ ключами изъ избушки. При видѣ яблокъ онъ вслескиваеть руками.

— Дѣточки! Барышни, вопитъ онъ отчаянно, — что-жь вы это? Ахъ! батюшки свѣты! Проказники! Не дождались-таки! На полкахъ яблоки по сортамъ лежатъ, счетомъ лежатъ, а вы что? Перепутали, помяли, чай, разбросали. Грѣховодники, право! Вотъ вамъ крестъ, бабушкѣ пожалуюсь!

Но мы ужъ далеко, несемся какъ вихрь по холодному воздуху въ широкіе темные покои и смѣемся при одной мысли, что на насъ Спиридонъ будетъ жаловаться бабушкѣ. Мы ужь обступили Ѳедосью, которая у лежанки приготовила миски со сливками, и смотримъ, какъ она крошитъ бѣлыя яблоки въ желтыя сливки и посыпаетъ ихъ сахаромъ.

Вдругъ въ дверяхъ выростаетъ худая и высокая фигура Спиридона. Онъ стоитъ молча, заложивъ руки за спину.

— Что такое? Что тебѣ? говоритъ бабушка своимъ обычнымъ добрымъ голосомъ.

— Воля ваша, матушка Любовь Петровна. Отъ внучковъ вашихъ житья нѣтъ.

Бабушка глядитъ удивленно, Спиридонъ продолжаетъ:

— Мѣсяцъ тому назадъ не хотѣлъ я безпокоить васъ, скрылъ; они, внучки ваши, прибѣжали въ грунтъ, да не черезъ двери, а прямо въ сѣти, и совсѣмъ изорвали; не то что чинить, а, почитай, новыя плести надо. А теперь влѣзли въ сторожку, и опять не дверью, а въ окно.

— Да вѣдь это не окно, а, почитай. отдушина.

— Отдушина, матушка, отдушина, они въ нее-то и влѣзли, и, полагать надо, попадали, потому всѣ полки передъ отдушиной чисты. Яблоки валяются на полу, много ихъ помято, раздавлено; въ темнотѣ они возились, а съ другихъ полокъ яблоки взяты безъ порядку, и всѣ сорта перемѣшаны. Барское ли это дѣло? И теперь все надо сызнова устраивать, укладывать,

— Хорошо, ступай себѣ, Спиридонъ. Этого впередь не будетъ.

Спиридонъ поклонился и вышелъ.

Бабушка обратилась къ намъ (а мы стояли всѣ около миски яблоковъ и сливокъ смущенные и пристыженные). Голосъ ея звучалъ серьезно, и лицо ея было недовольное.

— Дѣти, сказала она, — это нехорошо, очень нехорошо. Человѣкъ трудится, работаетъ, а вы отъ бездѣлья и шаловливо его работу портите. Непохвально. Я отъ васъ этого не чаяла. Люба, поди сюда.

Я подошла, сгорая отъ стыда.

— Тебѣ сколько лѣтъ?

Я молчала.

— Ты уже не маленькая. Тебѣ 15 минуло, а ты ребенокъ, какъ всѣ они. Бабушка показала на внуковъ и дѣтей племянницъ. — Ты не понимаешь, что это не только непригоже въ твои лѣта, но даже дурно не уважать труды людскіе. Что объ васъ слуги думать будутъ, говорить будутъ? Барчата-де, куролесы!

— Маменька, вступилась Наталья Дмитріевна, — вѣдь это дѣтская шалость, а вы такъ гнѣваетесь; посмотрите — на Любѣ лица нѣтъ.

— Шалость, да не хорошая. Безпорядка я не люблю, а пуще всего не люблю, когда работой люди брезгаютъ иди ее уничтожаютъ изъ глупаго легкомыслія. Слушайте, дѣти, чтобы этого въ другой разъ не было.

Всѣ мы примолкли. Я цѣлый день молча просидѣла у ногъ бабушки, а эта шалость наша осталась неизгладимой въ моей памяти — она была послѣдняя. Ею распростилась я съ моимъ дѣтствомъ.

Глава IV

Въ ту осень, о которой я разсказываю, батюшка долженъ былъ по дѣламъ хозяйства ѣхать въ свое орловское имѣніе, а матушка, не желая переѣзжать въ Москву безъ него, рѣшила остаться у своей матери въ Щегловкѣ до его возвращенія, которое предполагалось не ближе перваго зимняго пути. Наша, и, въ особенности моя, радость, что мы остаемся у бабушки, была безпредѣльна. Мы всѣ перецѣловались и только что не расплакались. Однако осень глухая, холодная не позволяла пользоваться сельскими удовольствіями, и матушка поговаривала серьезно о болѣе послѣдовательныхъ занятіяхъ, чѣмъ уроки французскаго языка съ m-lle Rosine, которая мало-по-малу больше; справляла должность приживалки у тетушекъ, чѣмъ гувернантки у насъ. Я начинала скучать. На дворѣ грязь, въ аллеяхъ такая слякоть, что башмаки увязаютъ въ рыхлую почву; все, припряталось. Ни журавлей, ни куръ, ни павлиновъ; листья упали желтые и мертвые на холодную мокрую землю. Мороситъ мелкій дождикъ, кажется ему и конца не будетъ, не будетъ и конца вязанью бисера, которымъ заняты тетушки, не будетъ конца вязанью бабушки. Все пріумолкло, пріутихло. Сосѣди наѣзжаютъ рѣже, да и тѣ, которые пріѣзжаютъ, прискучили мнѣ. Разговоры ихъ однообразны. Я ихъ ужъ наизустъ знаю, такъ что могу впередъ сказать, что кто скажетъ. Вечера наступили длинные, предлинные; чѣмъ коротать ихъ? Тетушка на длинныхъ спицахъ начала мнѣ косынку, но эти длинныя спицы и сама эта пунцовая косынка наводятъ на меня еще большую скуку.

Однажды вечеромъ къ бабушкиной племянницѣ, Ольгѣ Аѳанасьевнѣ, которая жила какъ-то особнякомъ въ семействѣ, привезли съ почты объявленіе.

— Что такое, Оленька? спросила бабушка.

— Братъ мой Ильюша прислалъ новыя книги изъ Москвы.

— Какъ вы оба много денегъ тратите ва книги, замѣтила Наталья Дмитріевна.

— Много, сестрица, но это мое лучшее, скажу, единственное удовольствіе.

Вечеромъ тетя Оленька сидитъ за книгами въ углу гостиной. Смуглое, пресмуглое лицо ея склонилось надъ развернутой книгой, и длинныя, черныя, глянцовитыя, какъ атласъ, букли ея окаймляютъ его. Черные ея глаза какъ-то хорошо свѣтятся и блестятъ.

— Тетя Оля, подлетаю я къ ней.

— Что, Люба?

— Вы что дѣлаете?

Оля улыбается.

— Видишь, читаю.

— Вижу я, что вы читаете?

— Прелестную книжку. Хочешь, я съ тобою почитаю?

— Очень была бы рада, но смерть боюсь скучныхъ книгъ.

— Да развѣ есть скучныя книги?

— Есть, тетя, почти всѣ скучныя. Вотъ мнѣ приказали читать письма г-жи Севинье. Страсть скучно. Я даже не знаю, про что она пишетъ.

— Французской исторіи не знаешь?

— Нѣтъ, знаю, да у нея не французская исторія, а Богъ вѣсть что. Говоритъ она о какихъ-то людяхъ, и ничего забавнаго или интереснаго нѣтъ.

— Не одна Севинье на свѣтѣ. Ты что еще читала?

— „Исторію аббата Милота", страсть какъ скучно; а то еще: „Музеумъ для дѣтей” — сперва было пріятно, а потомъ прискучило три раза перечитывать. а то вотъ “Исторія Карла XII” Вольтера — ну это не то чтобы весело.