54 метра - Александр Попов

Овес. Цельный, как лошадям, подавался с мутно-белой жидкостью, изображающей мутновато-белую жидкость. Парадоксы подавались с парадоксами. Начинаешь смотреть на еду как на что-то необходимое, но невкусное. Заглатываешь как топливо, необходимое для жизни, и перестаешь понимать своих школьных друзей, выковыривающих лук из жареного стейка.

Картошка. Она смотрит на тебя десятками злых глазков из кастрюли в канун поедания. Но картошка и есть картошка. Ничего про нее не скажешь. Только чистка четырех ванн картошки — действительно неописуемое занятие. Закидывают в ЦЕНТРИФУГУ огромное количество «патейтос» и крутят, пока не снимается слой кожуры. Поначалу ты сидишь и ковыряешь глазки вполне добросовестно. Но гигантское количество продукта морально размазывает тебя по кафельному полу, где уже течет крахмальная пена, смешанная с плевками и сигаретными бычками. И вот ты уже начинаешь кидать картошку в соседа, сосед в тебя, и получается полная неразбериха. В итоге на дне ванны покоится огромное количество «глазков», припорошенных белесо-чистыми овощами, ты с синяком от попадания картошки героически стоишь над этим озером безобразия и осознаешь, что это твое творение, плавно перетекающее в твой завтрашний обед…

Рис. Китайская прелюдия, превратившаяся в бесформенную кашицу, в которой кишели белесые черви с черными головками, называемые опарышами… Они умерли от температурных перепадов в кастрюле, но форму сохранили. И на вкус совершенно нормальны, но эстетика…

Макароны, серые и безжизненные, сопливыми сгустками собирающиеся в вашем рту, с такой же легкостью могли выскользнуть из вашего желудка обратно в тарелку из-за дохлой мыши, обнаруженной на ее дне…

Существует поверье, созданное умами военных, что за время службы солдат съедает столько овса, что начинает приставать к лошади. Так вот, я съел столько, что сам стал лошадью.

И снова к СААВЬЮ…

Есть такое наказание, как наряд на работу. Его можно получить за что угодно, от легкой небритости до музыкального испускания газов на построении. Когда склонившись над тобой и брызжа слюной, громко отдают распоряжение: «Я! Я приказываю вам не ПЕРДЕТЬ!!! Вы слышите?!!» А ты делаешь большие глаза и под хохот толпы являешь чудеса метеоризма. Дальше происходит примерно так:

— Нахимовец Попов!!! — в моем воображении этот голос звучит из американских фильмов про войну, прошедший через переводчика с прищепкой на носу.

— Я!!! — немножко фальцетом.

— Ху…я!!! — велик и могуч русский язык. — Выйти из строя!!! — тут я мысленно падаю плашмя на пол с грохотом и облаком пыли.

— Есть!!! SAR!!!

Показываешь чудеса хореографии «а-ля Буратино», и в двух шагах от остальных с замиранием сердца ждешь развития событий.

— За нарушение (как дяденька по телевизору с недельным запором громогласно вещает: «Говорит и показывает МОСКВА!») воинской дисциплины объявляю, — здесь следует пауза по Станиславскому, — один, нет, два наряда на работу.

Как это буднично… Надо сказать, что к выпуску из этого места у меня осталось 167 неотработанных нарядов. Мне просто не хватило дней, чтоб отработать.

Поскольку день военного расписан по графику, то отрабатывать это наказание необходимо после отбоя, когда все спать лягут. Если забыли — хорошо. Но большинство офицеров записывают все в блокнотики. Такие не забывают…

И вот в 22:00 ты стоишь в черных трусах и уставных ДЕРЬМОтиновых тапочках у тумбочки дневального в ожидании указаний того самого офицера. Сегодня предводитель «подполья» старший лейтенант Еременко. Белорус с украинской фамилией, пропиской в Питере и азербайджанской внешностью. Будучи сам выпускником этого училища, он знал некоторые хитрости обитателей этих стен. Поэтому «закосить» не удастся. Меня он невзлюбил с первого дня, после того как я даже не засмеялся, а заржал (все благодаря овсу) во время его автобиографического повествования. Стоило ему только произнести, что родился он в городе Бобруйске, я, глядя на его огромные, как в советском мультике «Щелкунчик», зубы, не смог удержаться и прокомментировал сквозь гогот, что, мол, вижу. Чуть позже он меня будет ненавидеть совсем люто и заговариваться от одного моего вида. Но это другая история, произошедшая немного позже…

Со мной из моего взвода в «Зонде Коммандер» (так назывались наши объединено-разгильдяйские силы) попали:

«Дурик»… (пусть как в кино, замершая фотография и закадровый голос, рассказывающий о характере и приметах человека). Настоящая фамилия Дураков. Питерский. Двухметрового роста. Худого телосложения. Длинный нос и маленькая голова делали их обладателя похожим на гигантского бескрылого комара. Ну а по мне — так скорее на макаронину. Относительно весел и общителен. Безответственен и корыстен. Расчетлив и остер на язык.

Ваш покорный слуга.

И СААВЕЙ, который в представлении не нуждается…

Мне и Дурику достался ротный коридор, покрытый мастикой. А ТЫЩ (сокращенно от «товарищ») СААВЕЙ был отправлен на трап. Четыре этажа сглаженных и истоптанных со временем ступенек, куда триста человек вместе со снегом нанесли море грязи. СААВЕЙ набрал воды в ведро и, взяв швабру, ушел на трап…

Набесившись вдоволь в коридоре, пытаясь изобразить конькобежцев со щетками на ногах, мы вполне равномерно распределили грязь по поверхности паркета. Дурик уже во всю занялся высмеиванием моего плоскостопия. На самом деле такие проблемы, как ни странно, были у всех представителей нашего класса. Но я забываю об этом, когда он облизывает ладони и с хлюпающим, как бы прилипающим звуком, делает маленькие шажки руками по стене, намекая, что и я, подобно «человеку-пауку», могу так. Я злюсь. Хочу ударить его, но длинные ноги оппонента лишают меня такой возможности. Устав от беготни, мы пошли «сдаваться» офицеру-воспитателю. Откуда эта дурацкая приставка к людям, не имеющим ни малейшего понятия о педагогике? В их представлении педагог — ругательное слово кавказских народов и произносится с акцентом на букву «и», которой там нет.

В ослепительно белой рубашке он смотрел телевизор и даже не повернул головы во время нашего рапорта в трусах и тапках об устранении массовых беспорядков бактерий в коридоре.

— А как там наш любимый СААВЕЙ?! — спросил пИдагог. Шепотом он говорить не умел, поэтому все, что произносил, смахивало на зов лося-самца в брачный период. За глаза я так его и называл: бобруйский лось. Его сросшиеся брови напоминали темно-волосатую чайку с картин Айвазовского, изображающих шторм.

— Да вроде нормально, — хором ответили мы, «двое из ларца, одинаковы с лица». И поняли, что тоже давно его не встречали.

— Если хреново убрались, будете пол драить до тех пор, пока отражаться в нем не будете. Понятно!?!?! — снова птица делает взмах крыльями на лице орущего, касаясь корпусом линии горизонта пересечения с глазами. А я подумал: шикарная анимация, как живая.

— Понятно, — опять хором прозвучал ответ.

В руках старший лейтенант всегда таскал связку ключей с длинной, толстой цепочкой. Он постоянно крутил ее, наматывая на средний и указательный пальцы. Причем делал это с видом человека, припарковавшего свой «Бугатти» где-то за углом. А еще эта цепочка служила для снятия накопившегося стресса и поднятия настроения посредством приложения ее к пятой точке особо его бесивших личностей. Последние должны смеяться и весело подпрыгивать, дабы осознавать всю силу и разносторонность юмора, заимствованного из немого кино. Что мы с Дуриком, соответственно, и делали, взвизгивая и подпрыгивая, продвигаясь к месту наших трудовых заслуг. Какое же у этого лося иногда пафосно-деловое лицо, словно у нефтяного магната на приеме английской королевы. Чтобы от собственной важности лейтенанта не разорвало, в такие моменты я представляю его на белом, в яблоках, пони с обвесами-баулами. На голове тюбетейка, а вместо белой рубашки — халат. Представил и посмеялся, увернулся от цепочки и гаркнул: «Никак нет!» Гаркнул так, на всякий случай. Но подействовало: лицо бобруйского дворянина вмиг подобрело и, с легким «гы» обнажив зубы, заявило: «Попов, ты дурак и идиот». После чего удовлетворенно поплыло к трапу, временному пристанищу всем известного «т-ща» СААВЬЯ. А там… там… там… ТАРАРАМ. Хитрюга, похоже, на верхнем этаже открыл гидрант. Видимо, одного ведра воды ему показалось мало для ускорения процесса уборки. И теперь всюду текла, капала, сочилась и хлюпала черная субстанция грязи. Постепенно собираясь в вытоптанное углубление внизу, она приобретала мощь и размах. Наверное, САКА не посмотрел на отсутствие дренажа для убывания воды в начале уборки. А потом было поздно.

— С-С-А-А-А-В-Е-ЕЙ!!! — хозяин злиться изволил. В ответ внизу, под лестницей, раздалось негромкое «Я!» в исполнении горе-уборщика, булькающее и непонятное. И некие причмокивающие звуки тоже, соответственно, раздались.