Парижский сплин. Стихотворения в прозе - Шарль Бодлер

Явились все отцы, которые верили в фей, и каждый держал на руках своего новорожденного.

Дары, Способности, Счастливые Случайности и Неодолимые Обстоятельства громоздились в углу зала, как призы на помосте во время наградных церемоний. Но особенностью этой раздачи было то, что Дары не являлись вознаграждением за старание, но, совсем напротив, представляли собой милость, оказываемую тем, кто еще не прожил свою жизнь, милость, что могла решить их судьбу и столь же легко сделаться источником счастья, сколь и злополучия.

Бедные феи хлопотали вовсю, поскольку толпа просителей не уменьшалась; а ведь волшебный мир, что находится между Землею и Небом, так же как и наш, подчинен неумолимым законам Времени и его нескончаемого потомства: Дней, Часов, Минут и Секунд.

Воистину, у фей голова шла кругом, совсем как у министров во время аудиенций или у служащих ломбарда в дни национальных праздников, когда разрешена безвозмездная выдача залогов. Думаю даже, что иногда они посматривали на стрелки часов с тем же нетерпением, что и наши судьи, которые, заседая с самого утра, не могут запретить себе предаться мечтам об обеде, о семье и о своих любимых домашних туфлях. Если и сверхъестественное правосудие не обходится без некоторой доли поспешности и случайности, мы не должны удивляться, наблюдая то же самое в правосудии человеческом. В противном случае мы сами сделались бы неправедными судьями.

Также в тот день было совершено несколько крайне досадных промахов, что можно было бы счесть странным, если бы предусмотрительность, а не взбалмошность, являлась отличительной чертой, от века присущей всем феям.

Так, способность притягивать, словно магнитом, целые состояния, была присуждена единственному наследнику очень богатого семейства, который, не испытывая ни малейшей склонности к благотворительности, ни особой алчности в приобретении видимых благ этого мира, должен был позднее оказаться в крайнем затруднении, окруженный своими миллионами.

Точно так же любовь к Прекрасному и поэтическое могущество были дарованы сыну последнего бедняка, что занимался ремеслом каменотеса и никоим образом не могу ни поощрить способности, ни удовлетворить стремления своего достойного жалости отпрыска.

Я забыл сказать, что дары в подобных случаях выдаются раз и навсегда, и ни один из них не может быть отвергнут.

Наконец все феи поднялись с мест, считая свой долг исполненным, ибо не осталось больше никакого дара, никакой милости, что можно было бы вручить этой человеческой мелюзге; но тут какой-то бравый малый, по виду мелкий торговец, вскочил на ноги и, ухватившись за сотканное из разноцветной дымки платье ближайшей к нему феи, воскликнул:

— Эй! Сударыня! А нас-то вы позабыли! Остался еще мой малыш! Я вовсе не хочу уйти ни с чем.

Фея была порядком озадачена: ведь не оставалось уже совсем ничего. Однако она вовремя вспомнила тот хорошо известный, хотя и редко применяемый закон, который существует в сверхъестественном мире, населенном бесплотными божествами, благосклонными к человеку и зачастую вынужденными считаться с его желаниями, — я говорю о феях, гномах, саламандрах, сильфидах, эльфах, никсах, водяных и ундинах, — закон, который позволяет феям в тех случаях, когда все дары исчерпаны, создать еще один, новый дар, если только у них достанет воображения придумать его незамедлительно.

И вот добрая фея, с уверенностью, подобающей ее рангу, ответила: «Я даю твоему сыну… я ему даю… Дар нравиться».

— Нравиться?.. как это нравиться?.. почему нравиться?.. — упрямо твердил мелкий лавочник, который, без сомнения, принадлежал к тем хорошо известным резонерам, что неспособны возвыситься до логики Абсурда.

— А вот потому! потому! — гневно отвечала фея, поворачиваясь к нему спиной; и, вновь присоединившись к своим компаньонкам, сказал им: «Нет, каков этот тщеславный французик, которому все надо знать! Только что он добился для своего сына самой лучшей участи, и смеет еще оспаривать неоспоримое!»

XXI. Искушения, или Эрос, Плутос и Слава

Два великолепных дьявола и столь же роскошная дьяволица поднялись прошлой ночью по той таинственной лестнице, откуда Ад ведет свои атаки, застигая врасплох человека, скованного сном, или вступая с ним в тайные сношения. И вот они появились передо мной во всем блеске, словно бы воздвиглись на пьедестал. Ореол горящей серы окружал этих трех демонов, отделяя их от непроницаемой глубины ночи. В их облике было столько благородства и величия, что поначалу я принял их за настоящих богов.

Лицо первого дьявола можно было назвать и мужским и женским; и во всех линиях его тела сквозила изнеженность античного Бахуса. Его прекрасные томные глаза, сумеречные и туманные, напоминали фиалки, что еще клонятся к земле под бременем тяжелых слез отшумевшей грозы, а его полуоткрытые губы походили на зажженные курильницы, изливающие благовонный дым; и при каждом его вдохе мускусные мошки кружились, вспыхивая, от его горячего дыхания.

Вокруг его пурпурной туники обвилась, подобно поясу, сверкающая змея; и, приподнимая голову, она томно обращала к нему свои глаза, в которых вспыхивали искры. К этому живому поясу были подвешены, чередуясь с флаконами, полными роковых зелий, алмазные ножи и другие хирургические инструменты. В правой руке он держал еще один сосуд, наполненный красной светящейся жидкостью, на котором виднелась странная надпись: «Вкусите, сие есть кровь моя, что укрепит ваши силы»; а в левой — скрипку, которая, без сомнения, служила ему, чтобы воспевать свои радости и горести и расточать отраву безумия на полуночных шабашах.

На его изящных лодыжках я заметил обрывки золотой цепи; и каждый раз, когда вызываемое ими стеснение принуждало его опускать глаза, он бросал тщеславные взгляды на свои ногти, отполированные и сверкающие, словно драгоценные камни.

Он посмотрел на меня полными безутешной скорби глазами, откуда исходил тайный дурман, и сказал мне голосом, звучавшим подобно музыке: «Стоит тебе захотеть, стоит захотеть, и я сделаю тебя владыкою душ, и ты станешь повелителем живой материи, и власть твоя над нею будет больше, чем у скульптора над покорною глиной; и ты познаешь возобновляемое непрестанно наслаждение выходить за пределы самого себя, чтобы забыться в другом, и притягивать другие души, вплоть до того, чтобы смешивать их со своею собственной».

И я отвечал ему: «Благодарю покорно! мне нечего делать с этим хламом чужих душ, которые, без сомнения, не стоят больше, чем моя бедная душа. Хотя я и стыжусь некоторых своих воспоминаний, я не хочу ничего забывать; и даже если бы я вовсе не знал тебя, древнее чудовище, то твои странные ножи, твои коварные зелья, цепи на твоих ногах указывают достаточно ясно на те неудобства, что причиняет твоя дружба. Оставь свои дары при себе».

Второй дьявол не обладал ни подобной наружностью, привлекательной и ужасающей одновременно, ни обольстительно-вкрадчивыми манерами, ни красотой, утонченной и благоухающей. Он был огромен, его глаза на широком лице заплыли жиром, тяжелое брюхо сползало вниз на бедра, а кожа была сплошь испещрена, словно татуировками, изображениями крошечных движущихся фигурок, что представляли собой всевозможные разновидности жертв вселенской нищеты. Тут были высохшие человечки, что добровольно вешались на гвозде; тощие уродливые карлики, чьи умоляющие глаза просили милостыни еще настойчивее, чем дрожащие руки; состарившиеся матери, что держали на руках рожденных раньше срока младенцев, которые льнули к их истощенным грудям. И было еще великое множество других.

Тучный дьявол ударял кулаком в свое непомерное брюхо, и каждый раз оттуда доносилось звонкое бряцание металла, переходящее затем в слабый стон, который издавали сотни человеческих голосов. И он хохотал, бесстыдно обнажая свои гнилые зубы, идиотским громким хохотом, как это делают во всех странах света некоторые люди после чересчур плотного обеда.

И он сказал мне: «Я могу дать тебе то, с чем можно достичь всего, то, что есть мерило всего и замена всему». И он похлопал по своей чудовищной утробе, ответившей на его слова гулким эхом.

Я отвернулся от него с отвращением и ответил: «Мне не нужно удовольствия, оплаченного чужой скорбью; и я не хочу богатства, отягощенного всеми людскими несчастьями, что отпечатаны на твоей коже, словно узор на обоях».

Что же до дьяволицы, то я солгал бы, если бы не сознался, что, взглянув на нее впервые, нашел в ней некое странное очарование. Чтобы определить этот сорт очарования, я мог бы сравнить его разве что с шармом, присущим очень красивым женщинам на склоне лет, которые словно бы не стареют больше и чья красота хранит пронизывающее обаяние руин. У нее был вид одновременно повелительный и развязный, а ее глаза, хотя и с синяками под ними, обладали чарующей силой. Но сильнее всего поразил меня ее голос, который одновременно напоминал о нежнейших контральто, а также о легкой хрипотце глоток, регулярно промываемых водкой.