Дар - Даниэль Глаттауэр

И вот старая женщина отправилась в конце концов с конвертом в полицию. Там на основании приложенной газетной вырезки сразу поняли, что речь идет о третьем случае анонимного милостивого дара. После приюта для бездомных и после дневных детских яслей спасительная рука помощи впервые была протянута – неведомо откуда – отдельной личности, безвинно попавшей в беду.

Высокий детективный интерес вызывал вопрос, откуда благотворитель мог узнать адрес жертвы. Единственной газетой, упомянувшей фамилию старой женщины, то есть Зайльчек, была «Тагблатт». Неужели благодетель прочитал «Тагблатт», затем разыскал адрес старой женщины в телефонном справочнике, но в конце концов вложил в конверт все-таки вырезку из «Дня за днем»? И если да, то почему? Потому что заметка в этом великолепном бесплатном издании была столь приятно короткой и складной? И с первого взгляда было ясно, в чем дело? Потому что София Рамбушек заострила эту заметку и сформулировала ее с блестящим и экстремально благоприятным для благодетеля выбором слов?

В последнем был убежден, по крайней мере, шеф-редактор Норберт Кунц. Перед собравшимся коллективом редакции он держал – с увлажнившимися глазами и дрожащим голосом (и то, и другое позволяло судить о только что последовавшем продлении его контракта или повышении его жалованья со стороны владельцев газеты) – пламенную хвалебную речь в адрес «Дня за днем» в целом и толковой Софии Рамбушек в частности.

Я держался в непосредственной близости к торжественно откупоренной бутылке шампанского «Магнум» и испытывал смешанные чувства. С одной стороны, я был рад за Софию, на которой уже тяжело сказались социальные перегрузки последних дней, и ни ее бежевый бизнес-костюм, ни ее свеженакрашенные губы не могли ввести в заблуждение на этот счет. С другой стороны, лицемерные хвалебные речи и взаимное похлопывание по плечу моих товарищей по работе ощутимо задевали меня. Я чувствовал себя, честно признаться, немножко оттесненным на обочину, ведь как-никак денежные пожертвования уже в третий раз сопровождали мои «Пестрые сообщения дня». Тем более меня обрадовало, что София потом все же подошла ко мне, обняла за плечо и шепнула на ухо «спасибо». За это мы потом выпили еще по бокалу-другому шампанского.

В гостях у мамы

В воскресенье я навестил маму. Я принес ей букет разноцветных гладиолусов в крапинку, как их написал бы Моне, это были ее любимые цветы. Кроме того, у меня было с собой две упаковки кофе. Это было скорее символически и должно было сказать ей: смотри, твой сын оказывает предпочтение здоровому, укрепляющему силы, проясняющему голову кофе вместо вина, вермута, виски и тому подобных вредных напитков. Странным образом мама была единственным человеком, перед которым я испытывал что-то вроде угрызений совести из-за того, что регулярно употребляю в больших количествах алкоголь. Разумеется, это не шло ни в какое сравнение с моим отцом, который семь лет назад умер от последствий цирроза печени. Официально, правда, причиной считался вирус, но кто знал моего отца, тот знал и то, что его пища во все годы после выхода на раннюю пенсию Австрийской железной дороги была преимущественно жидкой, отчего мама сильно страдала, стараясь не показывать вида, но от этого все было только хуже. Однако она не хотела излишне докучать мне этим.

Поездка к матери всегда была эмоциональной, мы были очень привязаны друг к другу и точно знали, как у кого идут дела. Я знал, что она страшно одинока. И она знала, что я уже, так сказать, удобно устроился на наклонной плоскости. Но открыто мы бы никогда не признались в этом друг другу, что делало наши встречи крайне утомительными.

Вот и на сей раз мы снова состязались друг с другом в оптимистических новостях, полных веры в себя и в будущее.

– А что с твоими анализами крови?

– Они гораздо лучше, гораздо лучше, так говорит врач. А как дела у маленькой Флорентины?

– У нее все великолепно, она больше не маленькая, она уже наполовину взрослая. А скажи-ка, мама, ты действительно управляешься совсем одна?

– Да, тебе не надо обо мне беспокоиться, у меня ведь много соседок, они все за мной присматривают. А как у тебя с работой, Гери? Наверное, много дел?

– Да, я сейчас сильно загружен, мама. Но я всегда говорю: лучше слишком много работы, чем слишком мало.

И так весь вечер. От сплошных улыбок у меня начинались судороги в уголках рта, у нее, наверное, тоже. Но мы просто не могли иначе, мы должны были изображать друг перед другом полное благополучие.

Я подумывал, не рассказать ли ей про Мануэля, но потом решил, что это несколько преждевременно. Или запоздало на четырнадцать лет – с какой стороны на это посмотреть. Скорее всего, ее бы это напрягло – нежданно-негаданно вдруг снова стать бабушкой, а проявить себя в этой роли ей опять не удастся, хотя втайне она об этом всегда мечтала.

Так мы добрались до истории с пожертвованиями, которая, естественно, дошла и до маминых ушей и произвела на нее глубокое впечатление, это было ясно. Меня так и подмывало рассказать, что я сижу прямо на источнике серии благодеяний, но тогда бы мне пришлось исповедаться ей, что я уже два года работаю в «Дне за днем», веду там «Пестрые сообщения дня» и ковыряюсь в письмах читателей – от враждебных до тупых. В принципе, такую правду мама бы перенесла, но она ее поистине не заслужила.

– Должно быть, это чудесный человек, – сказала она.

Уже одной этой мысли было достаточно, чтобы в ее глазах открылись шлюзы. Мне нравилось, что мама никогда не плакала от жалости к себе, а всегда только из участия к другим. Она была образцовым примером человека, который никогда не думал о себе, а все только о других, который постоянно все отдавал и никогда ничего не брал себе. Проблема таких людей состояла в том, что запасы и резервы того, что они могли отдать, когда-то истощались – как раз потому, что они никогда ничего не могли взять. В мое хотя и короткое, но, видимо, самое лучшее время в отделе культуры «Рундшау» я этой теме – равновесию «брать» и «отдавать» – посвятил целое приложение, и мы даже провели небольшой симпозиум.

Поэтому я сказал:

– В своей жизни этот загадочный благодетель, наверное, много чего получал. А теперь он хочет что-то и вернуть.

Хотя я и понимал, что изрекаю очевидные вещи, но мне хотелось чем-то утешить маму, поскольку ей уже больше нечего было отдавать.

– Да, но разве это не чудесно, Гери, что он это действительно делает?

Она была неисправима.

– Да конечно же чудесно, мама. В первую очередь тем, что он делает это анонимно, это самое необычное, – ответил я.

«Эфтеркланг» и послезвучие

Вечером я наконец послушал этот диск под названием «Пирамида». Вначале я хотел для этого налить себе виноградной водки, чтобы снова вымыть из себя чувства, которые всегда поднимаются во мне после посещения мамы. Но потом у меня вдруг возникла потребность проверить себя: смогу ли я сказать «нет» алкоголю, просто шутки ради. И вот я достал бутылку из шкафа, поставил ее на столик около дивана, посмотрел на нее и сказал:

– Нет!

…Бутылка была пуста. К счастью, в холодильнике еще оставались две банки пива.

«Эфтеркланг» вверг меня в странное настроение. Сам бы я ни за что не стал слушать такую музыку. В ней часто приходилось ждать минутами, пока что-нибудь произойдет, а там глядь – уж и трек заканчивался. Я бы лучше послушал Брюса Спрингстина, Нила Янга, The Smiths, The Cure, Joy Division, Ника Кейва, Тома Уэйтса и все такое. Во-первых, это были мои музыкальные корни, а во-вторых, эти ребята были приблизительно такого же человеческого склада, что и я, с тем лишь различием, что они писали и играли зонги о неисполненных обещаниях и ежедневных унижениях, а я жил в них.

«Эфтеркланг» звучал совсем иначе. Мне пришлось погуглить, чтобы узнать, в чем там у них дело, и мои подозрения подтвердились. Эти музыканты, родом из Дании, ставили в основном на мистику, обособленность и одиночество. Альбом «Пирамида» они снимали в разрушенных промышленных сооружениях бывшего советского рудника, в местечке Пирамиды на Шпицбергене – то есть если смотреть из задницы мира, то прямиком дальше. До такого надо было еще додуматься.

Но что меня действительно встревожило: как четырнадцатилетний подросток дошел до такой жизни, чтобы слушать композиции смертной тоски и называть их своей любимой музыкой? Это прямиком вело к мысли, что Мануэль, может быть, втайне совсем несчастный, одинокий парень, безумно страдающий от того, что у него нет отца, а мать без него уехала в Африку. Вместе с тем я заметил, что при таких мыслях мне становится не по себе и что две опустевшие меж тем банки пива никак не могли оказать мне в такой ситуации моральную поддержку.

Я вдруг почувствовал невероятную тоску по женщине, с которой мог бы просто быть вместе и доверительно разговаривать, но никого конкретного, кроме известной стоматологини, я себе при этом не представлял, а для неконкретных женщин поздний воскресный вечер в моем возрасте и при моей консистенции был абсолютно неподходящим.