Революция, которая жила на крыше - Андрей Кивинов

А может, не слышали и вообще…

Хорошо, что я записал домашний телефон Олега. Тем же вечером, точнее, ночью я позвонил ему. Он не спал. Услыхав мой упаднический голос, приветствовал простым русским словом, созвучным с нотой «ля». Слово сие имеет различное значение. В зависимости от интонации. Сейчас оно означало: «Ты, конечно, крутой парень, но у тебя будут серьезные проблемы». Видимо, опасаясь, что телефон уже прослушивают, быстро свернул разговор, предложив встретиться утром, до начала смены, перед театром.

На входящие звонки я не отвечал, хотя телефон разрывался. Батя не выдержал и в конце концов снял трубку. Аппарат находится в коридоре, и я не слышал разговора. Закончив, отец зашел в мою комнату, сел на стул и с полминуты смотрел на меня. Наконец негромко и как-то обреченно произнес:

— Это с театра звонили. Какой-то Виктор Степанович… Максим… Он сказал, что, если бы сейчас был тридцать седьмой год, тебя бы уже расстреляли… Сынок, что ты натворил?

Я не ответил и натянул на голову одеяло.

Спал я плохо. И каждый раз, когда слышал звук подъехавшей машины, осторожно выглядывал в окно, пряча голову за цветком алоэ, стоявшим на подоконнике. Не за мной ли? Не на расстрел ли?

Без четверти семь я, надвинув на голову капюшон своей старой куртки, сидел в сквере перед театром. «Волг» уже, разумеется, не было. И мужики в костюмах перед парадной дверью не маячили.

Олег не опоздал. Мы пожали руки, он сел рядом и достал пачку болгарского «Родопи».

— Будешь?

— Нет… Не курю.

— Короче, устроил ты вчера… Революцию… Ладно бы это обычный спектакль был. Для курсантов и школьников…

— А что? Необычный?

— Мужиков видел в костюмах? И тачки черные?

— Видел. Еще подумал, это каждый раз так.

— Не каждый, — Олег пустил в темное небо вонючую струю дыма, — зарубежные гости пожаловали. Из дружеских социалистических стран. Поляки, болгары, венгры… Чехи… Партийные делегации. Из Москвы тоже. Культурная программа. Ну и наш горком почти в полном составе… А мужики в костюмах из КГБ. Типа охраны. Никто, кроме Михайлова и Степаныча, про это не знал. В театр бумага секретная пришла, чтоб не трепались. Боялись провокаций всяких и происков.

Да. Я видел эту бумагу. Лично доставал ее из-под шкафа главного режиссера.

— Михайлов на спектакль остался, чтоб зрителей поприветствовать, — продолжал Олег, — накануне прогон устроили. Ну то есть репетицию, хотя каждый год эту агитку играют. Чтоб никаких казусов… А тут ты… Как ты ухитрился кнопки перепутать? Там их всего три.

Либо я идиот, либо все остальные.

— Да как три? Четыре!

— У тебя со счетом все в порядке? Вчера там было три кнопки. Три белых кнопки. И одна красная…

— Красная?

— Ну да! Внизу. Отбой.

— Погоди, погоди… А ты уверен, что она красная? Ты там давно был?

Олег, подносивший сигарету ко рту, вдруг притормозил:

— Месяц назад… Бли-и-и-н…

Сейчас он походил на человека, которому в «Гостинке» вместо американских джинсов подсунули брюки от школьной формы.

Он, видимо, понял. И я тоже. Слава богу, никто из нас не идиот. Не придется идти в психоневрологический диспансер.

Красная кнопка со временем превратилась в белую. От прикосновения пальцев краска сошла на нет. Но для тех, кто постоянно сидел на верхотуре, она по-прежнему оставалась красной. В том числе и для братьев-бобров, любящих портвешок.

Но не для меня…

— Так что я за задник опустил?

— А сам не догадываешься?

— Да откуда? Я ж не видел… Только ржач слышал.

— Да, зрелище было еще то… Я сам, если честно, чуть не подавился от смеха… Ты представь — сидит Ленин в кабинете, а весь революционный комитет заходит к нему через окно… По очереди. И выходит тоже… Дзержинский там, Антонов-Овсеенко, ходоки и матросы-солдаты с чайниками. А потом по пьесе самому Ильичу уйти потребовалось. Куда деваться? Сначала тоже через окно попробовал, но радикулит помешал… Хорошо, в заднике прореха была, так он прямо через нее. Как бы растворился в пространстве. Ты бы видел, что в зале творилось, там поляки с чехами с кресел посползали. Безо всякого перевода. Причем они, похоже, не врубились, что это ошибка! Решили, наверное, — режиссерская концепция! Трактовка.

— Так что это был за задник? Что?!

— Да с утренника! Малыш и Карлсон! Комната Малыша! С окошком, через которое Карлсон залетал! И с видом на соседнюю крышу.

Е-мое!.. За такое точно к стенке поставить могут…

— Смотрелось отпадно! Ленинский кабинет в Смольном, а задняя стена в цветочках, с фотками Малыша, собачки и прочей нереволюционной хрени. И главное — без двери! А актеры-то сразу не заметили, по привычке на сцену выходят и играют! А Феликс про детишек бездомных… Задник уже не поднять — мизансцена не та. Да и некому. Вот и продолжали… Бедный Михайлов… А Степаныч? Ему ж все шишки. Видел бы ты их физиономии. Особенно в зале. И после. А прикинь, если б ты задник с домиком Кролика опустил. Из Винни-Пуха…

Да… Я представил. И, не удержавшись, тоже заржал. Много отдал бы, чтобы увидеть такое зрелище. Особенно основателя нашего государства, вылезающего в окно. Интересно, он стульчик подставил или с пола пытался запрыгнуть? Ленин, который живет на крыше.

Но… Вообще-то не до смеха. Похоже, моя театральная карьера под угрозой. Да какая театральная? Как бы культурную диверсию не припаяли… Запишут в диссиденты.

— Верховые все на тебя свалили. Дескать, им надо было срочно съездить домой. Администратору позвонила Лехина соседка, сказала, что в его квартире запах дыма. Вот и сорвались. А тебя попросили подменить. Объяснили, какую кнопку жать.

— Да они за бутылкой бегали! — праведно возмутился я.

— Не сомневаюсь. Только администратор подтвердила, что звонок из дома был. Но их все равно уже турнули. Сегодня за трудовыми придут. Михайлова так дешево не купишь. Администраторшу следом. Ну и тебя, наверно…

Да. Тут без вариантов. И про кнопки объяснять бесполезно. Какая логическая цепочка выстроилась в голове режиссера? Четкая и безо всяких трактовок. Абитуриент-неудачник, а ныне монтировщик решил продемонстрировать свой талант. Предложил прочитать монолог. Но режиссер на корню пресек — мол, не до тебя. Товарищ обиделся и решил отомстить радикальным способом, воспользовавшись информацией из секретного документа. Устроил революцию.

Поэтому есть риск получить по морде, не успев мяукнуть хоть слово в свое оправдание. Какой уж там театральный институт или роль в массовке.

— Слушай… А ты не мог бы мою трудовую забрать? В отделе кадров. И куртку из подсобки. Просто… Дела у меня…

— Да не дрейфь ты… Они люди интеллигентные, по лицу не бьют. Так, если по почкам… Поорать, да — любят. Так крик костей не ломит. Переживешь.

Спасибо тебе, Господи, за то, что направил мой перст указующий в нужном направлении. Огромное человеческое спасибо. Удивительно, что за мной ночью не приехали мужчины на «Волгах». Правильно сказал верховой Леша — если ты не веришь в Бога, Бог не верит в тебя.

— А меня не посадят?

— Не знаю, но я бы на твоем месте срочно справку добывал. Что с башкой проблемы. С дурачков какой спрос? Ты, кстати, нигде на учете не состоишь?

— Нет… К сожалению…

Как изменчиво бытие. Позавчера на этот же вопрос ответил: «Нет, к счастью».

Олег затушил сигарету о подошву и метнул окурок в чугунную урну, покрашенную серебрянкой, словно оградка на могиле. Ох, не очень удачное сравнение.

— Ладно, бывай. Мне переодеться еще надо.

Он поднялся, сделал пару шагов, затем обернулся и негромко предупредил:

— Макс… На всякий случай… Я с тобой не встречался. Мне здесь работать.

Я остался на скамеечке. Надо было все-таки взять у него сигарету. Как-то тревожно на душе. И неуютно. Словно ты Карлсон, у которого вместо пропеллера красное знамя. Прыгнул с крыши и камнем вниз. Идти с Олегом на смену я не рискнул. Обожду Екатерину Михайловну, попробую незаметно написать заявление по собственному. Хотя незаметно не получится. Обходной ведь подписывать. Разговор с Михайловым неизбежен. И с помрежем. Если, конечно, их не арестовали. Теоретически могли. И сейчас они в Большом доме дают показания. И валят все на невинного монтировщика, который по ошибке нажал не ту кнопку. А им не верят. Потому что предупреждали и просили подготовиться.

Пошел снег. Пока не зимний, а так — сырой и противный. Он залетал под капюшон, таял и каплями стекал по лицу. Но я не сопротивлялся. Просто закрыл глаза и попытался думать о хорошем. О том, что скоро Новый год, что через месяц история забудется, я найду место в другом театре, и вообще, жизнь должна состоять не только из правильных решений. Иначе она пресна, скучна и неинтересна.

Я сидел на скамейке, в сквере перед театром. И на меня смотрел бог Аполлон, голову которого тоже покрыл мокрый снег. В этом мы были с ним похожи.