Рассуждение о начале и основании неравенства между людьми - Жан-Жак Руссо

Будучи один в праздности, и привыкнув к опасностям, человек дикий должен любить спать, и иметь сон легкой, так как и все звери, мыслящие мало, спят, так сказать, все то время, в которое они не думают ни о чем. Как сохранение себя составляет почти единственное его попечение: то и лучшие его способности должны быть те, которые имеют себе главным предметом нападать и защищаться, или ради покорения чего себе в добычу, или для избежание, чтоб не быть добычею самому, напротив того органы, доходящие до совершенства своего роскошью и сладострастием, должны в нем остаться в таком грубом состоянии, которое отдаляет от него всякую нежность; чувства его таким же образом разделены, так что прикосновению и вкусу, должно быть в нем чрезмерно грубыми, а виду, слуху, и обонянию крайне тонкими. Такое-то есть состояние животных вообще, и таковые суть по описанию путешественников большая часть диких народов. И так, не должно удивляться, что Готентоты, живущие на мысе Доброй Надежды, простым взором усматривают корабли на открытом море, так далеко как Голландцы зрительными трубами, ни тому, что дикие Американцы чувствуют Гишпанцов па следу так, как бы могла самая лучшая собака, ниже тому, что все сии варварские породы безтрудно сносят наготу, изощряют вкус свой силою зелий, и пьют спирты Европейские, как воду.

Я до сего рассуждал, только о человеке физически, потщимся его теперь рассмотреть со стороны нравственной и метафизической.

Во всяком животном я вижу только махину хитрую, которую природа одарила чувствами, дабы она действовала сама собою, и сберегала бы себя до некоторой степени от всего, что может сокрушить ее или повредить. Я примечаю точно те же вещи и в махине человеческой, с тою разностью, что природа одна управляет всеми действиями в скотах, напротив чего человек способствует сам своим делам, в достоинстве существа, самовольно действующего. Первый избирает и отвергает по природному побуждению, а последний исполняет по своей воле, от чего происходит, что скот не может отдалиться от правил, ему предписанных, хотя бы то учинить было ему и выгодно, а человек отдаляется от оного часто к своему пред осуждению. От сего то голубь умрет с голоду, находясь возле чаши, наполненной самым лучшим мясом, а кошка возле плодов и пшена, хотя как один, так и другая, могли бы весьма изрядно насытиться пищей, которую они уничтожают, если бы только, вздумалось им ее отведать. Таким-то образом люди распутные вдаются невоздержностям, которые им причиняют болезни, а иногда и смерть; понеже мысль повреждает чувства, а изволение и тогда еще повелевает; когда уже молчит природа.

Всякий скот имеет понятия, потому что имеет чувства; он еще и соображает оные до некоторой степени, и человек отличается с сей стороны от скота только количеством. Некоторые, философы подтверждали еще, что иногда разность бывает от одного до другого человека более, нежели от иного человека до некоторого скота; и так не столько разумение составляет различие существенное между скотов и человека, как достоинство существа, самовольно действующего. Природа повелевает всякому животному, и скот ей повинуется. Человек ощущает такое же побуждение; но он познает себя вольным, и соглашаться с оным и противиться ему и в уповании на сию вольность особливо, оказывается бестелесность его души, ибо Физики толкуют некоторым образом механизм чувств, и изображение понятий, но в рассуждении той силы, которую мы имеем желать чего, или лучше что избирать, такой в чувствовании сей силы, не иное уже что обретают, как действа точно свойственные духу, о которых истолковать ничего не можно по правилам механики.

Но, хотя бы трудности, окружающие все сии вопросы, и оставили место для спору о сей разности между человека и скота, то еще есть другое качество весьма существенное, которое их различает, и о котором уже спорить не можно, то есть: способность доходить до своего совершенства, которая при помощи обстоятельств со временем открываешь все прочее, и находится между ними столько же во всем роде, как и в каждом особливо; напротив чего зверь становится чрез несколько месяцев таковым, каким будет он уже и во всю жизнь свою, а род его чрез тысячу лет. Для чего человек один только подвержен приходить в слабоумие? Не для того ли, что чрез оное возвращается он все первобытное состояние? И что между тем как зверь, который ничего не приобрел, не имея также ничего и потерять, всегда остается при своих побуждениях; человек теряя или от старости, или каким-либо другим приключением все, что выше показанная его совершенность, дала приобрести ему, упадает чрез то ниже и самого скота? Коль печально для нас быть принужденными признаться, что сия отличная и почти беспредельная дробность, есть источником всех человеческих несчастий, что она то извлекает его силою времени из сего первоначального состояния, в котором бы дни его протекали невинно и покойно, что она есть та, которая выводя вместе с веками его просвещение и заблуждения, пороки и добродетели, делает оного напоследок тираном самому себе и природе.[10] Ужасно было бы принужденным быть выхвалять, как существо благодетельное того, кто первый научил жителей берегов Оренокских употреблению тех тисков, которые они детям своим к вискам прикладывают, чрез что оные, по крайней мере, некоторую часть своего слабоумия и первобытного благополучия сохраняют.

И так, человек дикий, преданный природою единому побуждению, или лучше сказать, награжденный за то, которого он не имеет, способностями, может быть, могущими дополнить сей недостаток с начала, но потом уже его возводящими гораздо выше самой природы, начнет единственно животными действиями[11] примечать, и чувствовать будет самое первое его состояние, и ему общее со всяким животным, хотеть и не хотеть, желать, и бояться, будут начальными и почти едиными действиями его души, пока новые обстоятельства не воспричинствуют новых откровений.

Чтобы ни говорили нравоучители, но разумение человеческое много одолжено страстям, которые по общему призванию также много одолжены оному. Чрез их то действие наш разум доходит до совершенства, мы не для инаго чего ищем знания, как что желаем пользоваться: и не можно понять, чего б ради тот, который не имеет ни желаний, ни опасностей прилагал труд рассуждать. Страсти со своей стороны производят начало свае от наших потребностей, а приращение их от наших уже знаний: ибо не можно иначе ни желать, ни опасаться, как по тем понятиям, какие мы о вещах имеем, или от одного возбуждения природного: а дикий человек, будучи лишен всякого просвещения, не ощущает кроме страстей сего последнего рода. Его желания не превосходят физических надобностей.[12] Все удовольствия, которые он знает в свете, суть пища, женщина и покой, все зло, которого он страшится, есть боль и глад. Я говорю боль, а не смерть, для того, что никогда скотина не ведает, что есть такое умереть, познание о смерти и страх от оной, есть одно из первых приобретений, которые человек получил, отдалясь уже от животного состояния.

Легко бы мне было, если бы я почел за нужное, утвердить сие мнение самыми действиями, и показать, что во всех странах света, приращение разума происходило точно по мере тех надобностей и которые народы получили от естества, или которым обстоятельства их подвергли, и следовательно по мере страстей, которые их понуждали доставлять себе оные. Я показал бы в Египте науки, родившиеся и возрастающие вместе с наводнением Нила, прошел бы за их успехами у Греков, где оные зародились, возросли, и возвысились до самых небес между песками и камнями Аттическими, а не могли укорениться на влажных берегах Евфрата, я означил бы что народы северные вообще все досужее тех, которые живут к югу, для того, что не столько могут они без оного обойтись, природа как будто сим образом хотела сохранить равенство, даровав разуму то изобилие, которого она лишила землю.

Но, не прибегая к историческим недостоверным свидетельствам, кто не видит того, что дикого человека, кажется все удаляет от покушений и всех средств, чрез которые можно бы ему перестать быть таковым? Воображение его не представляет ему ничего сердце его ничего от него не требует, его малочисленные надобности находятся всегда свободно под его руками; он столько далек от степени нужных познаний, чтоб желать приобрести в том большие, что не имеет ни предвидения, ни любопытства. Зрелище природы становится для него неудивительным, понеже оное ему столь много откровенно; в нем видит он всегда единый порядок, и всегда те же перемены; он не имеет смысла, чтоб удивляться и самым великим чудесам, и у него не должно искать философии, в которой человек имеет нужду, дабы узнать, как сделать тому наблюдение однажды, что он видел вседневно, душа его не смущающаяся ни от чего, предается единому чувствованию настоящего существования своего, безо всякого о будущем понятия, как бы близко оно быть ни могло, а намерения его столько же ограниченные, как и его мысли, едва ли простираются и до окончания одного дня. Таков еще и ныне степень предвидения у Караиба, он продает поутру из хлопчатой бумаги сделанную постелю, а вечером приходит со слезами выкупить ее, не предусмотрев, что в следующую ночь будет опять иметь в ней надобность. Чем более рассуждается в сем содержании, тем более расстояние между беспримерною ощутительностью и самым простым познанием, увеличивается в наших глазах; да и не возможно понять, как мог бы человек едиными своими силами, без помощи обхождения с другими и без понуждения надобностей, перейти толь великий промежуток. Сколько может быть, прошло веков, прежде нежели люди дошли до того, что стали в состоянии видеть другой огонь, кроме небесного? Сколько требовалось им разных случайностей, чтоб научиться самому общему употреблению сея стихии? Сколько раз допускали они погасать оному, пока еще не нашли искусства его производить опять? И сколько может быть раз, всякая из сих тайн умирала вместе с тем, который оную изобрел? Что скажем мы о земледелии, как о искусстве, требующем сколького труда и предусмотрения, которое связано с другими искусствами, и о котором весьма явственно, что оно не иначе могло быть во употреблении, как по крайней мере в начавшемся уже обществе, и которое не только служит нам к получению семье образом из земли пищи, коею бы она снабжала нас и без того, как к принужденно ее произрастить те преимущества, кои вкусу нашему приятнее? Но положим, что люди умножились до такого числа, чтобы уже естественных произращений недовольно было к пропитанию их, которое положение сказать при сем можно, показало бы великую выгоду для человеческого рода, в сем образе живущего, положим, что без кузницы и приличных к ней снастей, орудия, принадлежащие к земледелию, спали с неба в руки диких людей, что сии люди преодолели бы ту смертельную ненависть, какую они все к продолжительной работе имеют; чтоб научились они потребное себе предвидеть так далеко; чтобы домыслились как должно орать землю, сеять жито и садить деревья, чтоб нашли они способ молоть хлеб, и квасить виноград, которые вещи все надобно, чтоб показаны им были от небес, по причине невозможности их постигнуть: то как могли бы они всему оному сами собою научиться, какой был бы и после сего человек столь безумный, что бы стал беспокоиться и пахать поле, которое будет пограблено первым пришедшим на оное человеком, или скотом, коему сия жатва понравится? И как может каждый намериться провождать жизнь свою в тяжком труде, от которого он тем вернее не надеется собрать плода, чем более оной ему будет потребен; одним словом, как может сие состояние возбудить людей к земледелию, пока еще земля не разделена между ними, то есть, пока еще состояние природное не уничтожено?