Резиновый бэби (сборник) - Жужа Д.

– Может быть такое, что она что-то там искала? Или хотела кого-то встретить?

– Нет. Вряд ли... Она могла часами рассматривать цветок, кору или каштан на земле... Воду... Там пруд у нас, ряской затянутый... Так вот она на эту самую ряску могла смотреть бесконечно. Потом писать нам начала – однозначно очень... Про тот злополучный день написала, что ничего не помнит. Все будто стерлось... А потом, уже позже, начала говорить. Но тихо-тихо и очень мало. Однажды она сказала, что вспомнила все, что случилось, – но говорить сейчас об этом не в состоянии. Мне казалось, что почти все встало на свои места. А потом позвонили родители и сказали, что возвращаются с дачи... И она поехала к ним в квартиру мыть окна... А потом ее нашли, она лежала под домом... Разбилась... Конечно. Десятый этаж...

– Мыть окна?

– Да, она любила мыть окна. Ей нравился запах этого средства... Как его... «Method Glass Cleaner» – она всегда его покупала. Ей нравилось стекло. Она называла его: неподвижность в движении... Ничего не задерживает – все пропускает... Она говорила, что и мы должны...

– Вы говорили, что изменились ее отношения с мужем. Что вы имели в виду?

– Да, она будто перестала его замечать... Вся жизнь у нее поделилась на жизнь до и после. Она сама так говорила: «До и После». И мы так говорили...

– Все-таки вы узнали, что с ней произошло?

– Нет.

– Ничего?

– Только косвенные догадки...

– Например?

– Врач сказал, что ее, скорее всего, тащили за руки... Оттого на предплечьях эти ужасные синяки... Может, ее пытались затолкать в машину... И она ударилась лбом... А может, ее увозили, а потом выкинули, и она лбом ударилась при падении.

– Врач проверял ее на изнасилование?

– Да. Она не была изнасилована.

– Почему, вы думаете, она потеряла интерес к мужу?

– Она почти ко всему потеряла интерес, и к мужу в том числе...

– Как долго они прожили в вашем доме?

– Около месяца... Да. Дней двадцать пять, наверное...

– И как бы вы описали ее состояние в то время?

– Трудно сказать... Ясно было только то, что более всего ее занимали вещи, не сделанные людьми. Она была счастлива там, в Шотландии. Она могла в холодрыгу часами сидеть у ручья и разглядывать что-то там на дне. Или на цесарок смотреть.

– На что?

– Это такие птицы. Они живут там у нас и ходят стайками. Они не летают и в такую мелкую серую полоску. Она могла часами на них смотреть. И потом иногда плакала.

– У нее была депрессия?

– Я бы так это не назвал.

– А что? Если вы говорите, что она часто плакала.

– Иногда казалось, что она плачет от счастья... Наверное, им не нужно было возвращаться в город...

– Сейчас уже нельзя ничего изменить...

– Я не могу понять, почему она это сделала.

– Да, мы никто не можем это понять...

Маленькая книжечка с колонками имен и цифр лежит на прикроватной тумбочке. Почерк мелкий, аккуратный – никаких помарок. Следователь сидит на кровати, качает босыми ногами, чиркает вытянутыми пальцами по домашним тапочкам. Рукой прижимает к уху телефонную трубку.

– А что она любила?

– Всякую всячину...

– Что, например?

– Ну... Многое... Но После она любила цвета...

– Цвета? А можете вспомнить, какие цвета?

– Могу даже прочитать... Она мне писала... Так... Вот здесь. – «Теплые тона серого, цвета кофе и горчичных зерен, моркови с молоком и чуть разбеленного желтка». Она и до того любила ковры, камни, всякие глиняные примитивные скульптурки, но не крашеные; шкатулочки всякие, цветы пустынные, знаете, толстенькие такие, которые воду в себе хранят... Она говорила, что они как животные... Но не кактусы. Но После она будто поняла что-то... И видела все не так и говорила, что красота ее убивает...

– Убивает?

– Ну в переносном смысле... Говорила так, будто ее слишком много...

– Понятно.

– А в конце она больше всего гулять любила... В парке... Там, где озеро. А дома, все разглядывала тряпки...

– Вы имеете в виду одежду?

– Нет, драпировки... Индийские сари, японское кимоно у них было... По-моему, ее отец привозил из поездок. Но в последние недели все как-то обострилось... Она все время говорила про цвет... Не могла найти старую книгу гравюр Судзики Харунобу. Очень переживала... Еще карты... У нее все стены были ими завешаны... Так она их поснимала... И часы...

– Что вы хотели сказать про часы?

– С часами – как раз наоборот.

– Не любила?

– Нет. Не то чтобы не любила... Не могла носить просто...

– Что вы имеете в виду – не могла носить?

– Они останавливаться стали у нее на руке...

– Когда стали останавливаться?

– Ну... После... И десяти минут не шли... Останавливались... или просто лопались, что ли... Будто трескались... Она не могла их носить... И я понимала, что это как-то аномально, что ли... Я же больше нее в этом понимала... И когда это с сигнализациями случилось... Я уже четко понимала...

– Расскажите, что случилось с сигнализациями?

– Просто один раз мы были все вместе – человек, наверное, шесть у них дома... Муж ее очень хотел тогда, чтобы мы собирались... Наверное, чтобы ее как-то развеселить... Ну вот, тогда собрались и сначала просто говорили кто о чем, а потом заговорили про сны... Конечно, все вспоминали всякие кошмары, и постепенно стало как-то невесело... даже страшно... И тут я рассказала, как однажды видела сон, который спас моего деда... и после этого все и случилось...

– Что это за сон?

– Не помню точно когда... Мы жили уже вдвоем с дедом. Бабушка года четыре как умерла, а мне было двенадцать... Так вот тогда мне это и приснилось. Будто стоим мы с дедом около такой широкой и красивой лестницы, которая ведет куда-то наверх... Он заметно моложе, в кителе таком нарядном... Мы оба смотрим на лестницу, а там бабушка – тоже молодая, в таком платье летящем, спускается к нам, танцуя... счастливая, смеется и руки к деду тянет. Будто приглашает его танцевать. Я смотрю на них, и сердце радуется, и он тоже так руки к ней поднимает – ближе, ближе, за талию ее так легко обнимает... И начинают они вместе кружиться. С каждым поворотом поднимаются на одну ступеньку... Я смотрю на них, и музыка такая удивительная льется... Бабушка, закинув голову, смеется, я такой ее никогда не видела... Кудри прыгают, и румянец во всю щеку, и тут я совершенно осознано понимаю, что ее ведь уже четыре года как нет... Мне становится страшно! Очень! Я зову деда. На лестницу эту одну ногу поставила, выше боюсь – понимаю, что она из другого мира сюда спускается, и если встать на нее, то точно уже на землю не вернешься! Кричу! Дед мне так ласково, будто успокаивающе, руку подает – я его за эту руку хватаю и что есть силы к себе тяну... И кричу дико, как зверь... Помню бабушки удивленные глаза... Со всею силы дергаю и от крика просыпаюсь! От собственного крика... И вижу через раскрытую дверь – на полу в коридоре дед лежит... Потом сосед наш по квартире делал ему массаж сердца. Позже приехала «скорая». Деда в больнице откачали... Он когда в себя пришел – заплакал... И вот только я про эти слезы сказала, все затихли, а она закричала как сумасшедшая, и тут же по всей нашей улице заорали сигнализации в машинах... Такой сильный импульс...

– И что потом?

– Потом, когда она уже успокоилась... Спросила про деда. Про то, как дед потом жил. Он еще лет шесть жил... Но все у него было очень тяжело... Стало тяжело. Дети им тяготились... Последние три года болел... Я уже даже не знаю... Правильно ли я тогда своим криком соседа разбудила... А он его продержал до врачей... После этого она и от меня будто отошла...

– А как долго вы дружили?

– Да сто лет... Со школы еще, – в трубке шмыгают носом. – Я все думаю про этот импульс, которым она сигнализации включила... От чего эти машины все орали как сумасшедшие...

Линялое утро прогоняет туман, пытается высушить тяжелые листья, выпаривая с них влагу. Но небо все еще мутное, подсвеченое слабым светом, пока не набравшим силы. Следователь сворачивает на небольшую дорожку, куда указывает табличка с чашкой и волнообразной линией, изображающей пар. Парк не совсем проснулся от холодного ночного сна. Все покрыто мелкой седой испариной.

Справа тянется синий забор, врастает в выгоревший домик лодочного проката, а дальше с запахом кофе появляется небольшая вывеска – «La Tazza». Следователь подходит к дверям, вытирает ботинки о щетинистый коврик. Поправив перчатку, тянет на себя ручку, и дверь здоровается с ним, звякая колокольчиком. Круглые столики. Ротановые кресла. Хрипатый итальянец шепчет под гитару про аморе. За барной стойкой человек с острыми ушами говорит кому-то громко в кухню.

– Ночью шел такой дождь, что у меня даже деньги в кармане промокли...

Он наливает в стаканчики из-под свечей кипяток, ждет, когда парафин подтает, сливает воду, а потом бумагой вытирает его со стенок. В такт движениям высовывается и прячется его розовый язык. Следователь здоровается с ним, коснувшись рукой шляпы. Остроухий кивает в ответ и отставляет подсвечник.