Удивительная жизнь Эрнесто Че - Жан-Мишель Генассия

Монах не задает вопросов – он делает что велят. Осознанная покорность стала для Йозефа источником глубокого внутреннего удовлетворения, какого он никогда прежде не испытывал. Йозеф ничего не выбирал и не решал, просто делал, что ему говорили, и жил в идеальном мире, без врагов и проблем. В его распорядке дня не было ни малейшего просвета.

На сомнения не оставалось ни минуты.

Ему отвели комнату в пансионе «Монфлёри», которым управляла семья Морено. Дом находился в семи минутах ходьбы от института, и Йозеф, уподобясь рабочему муравью, следовал этим маршрутом дважды в день. Небольшую передышку он позволял себе лишь изредка – по воскресеньям, в конце дня: заходил в Ботанический сад, садился на скамейку под гигантским эвкалиптом и читал «Краткий курс энтомологии». Этот толстый учебник, изданный в 1924 году, не только не устарел, но и остался завораживающе увлекательным.

В вечер приезда Йозефа секретарша Сержана мадам Арман озаботилась устройством его быта (хоть и не была обязана!) и позвонила в пансион. Йозефу повезло: за два дня до этого освободилась комната окнами на улицу, и институт взял на себя оплату. Йозефу даже это скромное жилье было бы не по карману, теперь же он мог ни о чем не беспокоиться.

С узкого балкона был виден кусочек моря, хотя Йозефу от красивого вида проку было мало: он возвращался так поздно, что и ставен не открывал.

По утрам он вставал не позже шести, завтракал с другими пансионерами и отправлялся на работу. Чаще всего в «Монфлёри» селились коммивояжеры и командированные мелкие служащие, они рассказывали Йозефу о своих поездках вглубь страны, он слушал и время от времени кивал, демонстрируя внимание и интерес.

Грохот сапог стих, тревожные слухи сошли на нет. Окружающие не проявляли ни малейшей озабоченности и считали, что Йозеф напрасно беспокоится.

– Мы дрались за вас, молодой человек, – объяснял Йозефу мсье Морено, – ломали копья, спорили до хрипоты, бросались обвинениями, но новой войны никто не хочет.

Мсье Морено знал, о чем говорил, – он оставил в траншее в Аргонском лесу[32] левую руку и ногу. Вечерами он сидел на стуле у крыльца дома, злословил о правительстве и обсуждал с соседями результаты чемпионата Северной Африки по футболу, пока их жены болтали о чем-то своем. Прохожие вынуждены были обходить их по мостовой, но это никого не злило, потому что все были давними знакомыми – все, кроме Йозефа.

Он так и не стал физиономистом и по-прежнему пользовался ловким трюком мэтра Мейера: здороваясь, протягивал руку, широко улыбался и спрашивал:

– Рад вас видеть. Как поживаете?

Все обитатели квартала считали «этого чеха» очень симпатичным, почти своим, несмотря на забавный акцент, хотя Йозеф пока не научился думать и чувствовать, как истинный «абориген».

Однажды вечером, когда на улице было жарко, как днем, его любезно пригласили присоединиться к общему разговору, он поблагодарил, но отказался, объяснив, что должен вернуться в институт для снятия показаний. Никто ему не поверил – ни один врач не работает в подобный час, если, конечно, его не вызывают ночью к больному. Вежливый отказ Йозефа еще долго был темой для пересудов.

В спорах участвовали две неравные по силам стороны. Мужчины считали, что Йозеф высокомерен, как все французы, живущие в метрополии, особенно парижане (эти превосходят всех в зазнайстве и безразличии!), но их утверждения были голословными и не выдерживали критики. Женщины же находили Йозефа очаровательным, всем им нравились его загадочная улыбка, изящное обхождение и блестящие волосы. Он прекрасно одевался – не то что алжирские мужчины, неряшливые, развязные и плохо выбритые, «выгуливавшие» костюм исключительно в церкви или на похоронах. Дамский кружок полагал, что Йозеф нашел себе подругу по душе.

– Никаких сомнений! – безапелляционно заявляла Дениза, привыкшая, чтобы последнее слово всегда оставалось за ней. – Мадам Морено стирает ему белье, но не чистит ни костюмы, ни обувь, а он всегда ухожен и одет с иголочки! Тут видна женская рука.

Ни один мужчина не сумел достойно возразить, все ненадолго задумались и пришли к общему мнению:

– Шустрый ловкач!

Им не приходило в голову, что мужчина – будь он хоть трижды чех! – способен ловко управляться с утюгом или сапожной щеткой. Йозеф и знать не знал, что стал объектом сплетен и обсуждений, и упустил шанс быть принятым в «лоно семьи».

Его интересовали только вести с родины. Поначалу он каждое утро покупал «Л’Эко д’Альже»[33], но международные новости не слишком волновали эту газету. Главное место отводилось воспеванию роли Франции в отношениях с другими странами. Подписанное в Мюнхене соглашение практически не упоминалось, Чехословакию «переварили», а в действиях назначенного фюрером наместника – рейхспротектора – неожиданно обнаружилось много «положительных аспектов».

Отец писал Йозефу короткие письма, сообщая, что дела в Праге идут как нельзя лучше. Половину квартиры теперь занимает немецкий офицер (к великому неудовольствию мадам Маршовой – она даже разговаривать с ним не желает!), ставший его пациентом. Через какое-то время письма стали приходить реже, а иногда и вовсе терялись в пути. Сам Йозеф обычно сочинял послания отцу в тишине Ботанического сада, которую изредка нарушали крики мальчишек, игравших в ковбоев или индейцев.

Я давно не имею от тебя известий и очень надеюсь, что ты здоров и благополучен. Не помню, упоминал ли в предыдущих письмах, что из моей комнаты открывается изумительный вид на море. Вернее будет сказать – на кусочек моря, остальное заслоняет дом. Из Ботанического сада, где я сейчас нахожусь, тоже видна синяя гладь воды, моментами кажется, что сюда доносится рокот волн. В следующий раз куплю открытку, чтобы ты смог насладиться этой красотой. У меня все так же много работы в институте, и я очень рад, что…

Йозеф поднял голову, истощив запас вдохновения. Свежий ветер разметал туман, открыв его взгляду четкие очертания города на фоне бухты.

В это мгновение он ощутил себя первопроходцем, высадившимся на берег неведомой земли.

Далеко, очень далеко, там, где небо сходится с морем, вырисовывалась горная гряда, а может, это была иллюзия, созданная переменчивыми облаками… Йозеф до боли в висках вглядывался в горизонт, но не стал бы клясться, что синеватый массив ему не померещился.

Сразу после прихода в институт Йозеф начал работать над исследованием новой формы овечьего бруцеллеза под руководством доктора Донасьена. Сержан больше ни разу его не вызывал. Встречаясь в коридорах, они коротко кивали друг другу, обходясь без слов. У Йозефа не было никаких отношений с другими врачами команды. Если он входил в комнату, они прекращали разговор, спрашивали, что ему нужно, и ждали, когда он уйдет, чтобы продолжить. Коллеги не задавали новому сотруднику вопросов о его прежней и нынешней жизни. Однажды, в первую неделю работы на новом месте, несколько человек беседовали в институтском саду в тени каменного дерева. Йозеф решил вступить в разговор, но попытка не удалась. В другой раз он поинтересовался у докторов Фолея и Перро, родились они в Алжире или во Франции и где учились, что вызвало у них раздраженное недоумение, как будто этот вопрос был верхом бестактности. Йозефу пришлось извиняться.

Он не знал, как вести себя дальше, и не понимал, чем вызвана подобная реакция. Возможно, этими людьми руководит естественное недоверие к новому человеку? Или существует какая-то иная, неведомая ему причина подобного отношения? Они совершенно намеренно оставляли ему самую неблагодарную часть работы – наблюдение за ходом экспериментов, и он подчинялся, понимая, что такова участь всех «послушников».

На завтрак Йозеф съедал на кухне огромную тарелку еды, приготовленной мадам Морено. Он никогда не возвращался в пансион обедать, и она удвоила его порции, чтобы он мог и вечером подкрепиться как следует. Хозяйка пансиона не делала ничего подобного для других постояльцев, это не входило в стоимость проживания, но к сотрудникам института достойная матрона относилась по-особенному. Они, по ее мнению, работали на благо общества, не жалея ни времени, ни сил, и она считала своим долгом вносить свой вклад в прогресс науки.

Йозеф любил оставаться на работе по ночам, когда остальные возвращались к домашнему очагу. В такие часы институт принадлежал только ему – полностью и безраздельно.

Он бродил по комнатам, изучал карточки с записями контрольных наблюдений, мысленно восстанавливал ход работы, анализировал отчеты, искал другие пути, пытался запомнить методики классификации и организации исследований и исправлял собственные ошибки, стараясь не привлекать внимания патрона. Сержан ничего не упускал из виду и руководил сотрудниками доброжелательно, но строго. Каждый руководитель лаборатории отчитывался лично перед ним. Он невероятно легко переходил от текущей работы к проблемам профилактики малярии и вакцинации новорожденных БЦЖ[34], от разработки новой вакцины против бешенства и репеллентов от саранчи к использованию растворимых сульфамидов для лечения трахомы и гранулирующих конъюнктивитов. Память никогда не подводила Сержана, он требовал, чтобы все результаты исследований предоставлялись ему без промедлений. Он был альфой и омегой и пользовался непререкаемым авторитетом: никому и в голову не приходило оспаривать его указания. Когда он хрипловатым голосом формулировал гипотезу, ее начинали разрабатывать немедленно, но, если высказывал сомнение, опыты тут же останавливали без колебаний и сожалений. Сержан уже сорок лет правил институтом как абсолютный монарх.