Гранатовый остров (сборник) - Владимир Эйснер
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Ладно, «старая баба», подумаю.
– Вот, слушай, какую причту мне бабуля моя рассказала. Как раз для вас, мужиков.
«Когда кончится время человека, предстанет он перед судом Всевышнего. И спросит Господь у мужчины:
«Сын Адама, где твоя семья?
И ответит мужчина:
«Много раз я пробовал, Господи! С первой женой меня теща развела, со второй характерами не сошлись, третья мне изменяла, четвертой я изменял, у пятой – злая родня, шестую не любил, седьмая храпела – так и остался бобылем. Прости меня, Всевышний, нет у меня семьи.
И скажет ему Господь:
«Отойди от Меня, сын Адама, я не знаю тебя!»
Ну, вот и пришли! Спасибо, а то бы руки оттянула. Зайдешь?
– В другой раз, Роза. Не серчай.
– Ну, и я пошла. Сам через час придет. Как раз успею.
Двое мальчишек, один постарше, другой помладше, сбежали с крыльца, взяли у матери сумки из рук. И вспомнил я своих детей, и стало мне тоскливо.
X. Вторая половина
На обратном пути пришла мне на память вторая половина притчи о семье:
«Когда кончится время человека, предстанет он перед судом Всевышнего. И спросит Господь у женщины:
– Дочь Евы, где твои дети?
И ответит Ему женщина:
– Господи! Ты же знаешь, сколько трудов с маленьким ребенком. Мы с мужем решили сначала для себя пожить Дети – это успеется. А затем учеба пошла и работа, стала я должности занимать, стала занята весь день, минутки нет, не то что дети. Избавлялась я от беременностей своих. И прошли мои годы, и стало поздно.
– Детей, которых Я тебе положил, ты убила, дочь Евы. Но что же не взяла ребенка из приюта?
– Разве можно полюбить чужого как своего? Прости меня, Господи, нет у меня детей.
И скажет ей Господь:
– Не та мать, что родила, а та, что воспитала. Отойди от Меня, Я не знаю тебя!»
А день был какой! А день был апрельский, солнечный, теплый. Минус пятнадцать, говорили утром по радио, и ветер всего пять метров. При минус пятнадцати начинают в Арктике валуны обтаивать и скалы на берегу. И плачут ледяные морковки по карнизам крыш.
Я зашел в контору, написал заявление на отпуск и в конце мая, когда уже появились над поселком первые осторожные гуси-разведчики, вылетел на «материк».
И две недели пробыл с детьми.
XI. На Севере
На Север!
Зачем все бегут на Север? Гуси, утки, кулички и чайки, крачки, лебеди, орлы и совы – все летят на Север. Олени, волки, лемминги, песцы – все бегут на Север. Люди, однажды побывав, тоже спешат на Север.
Почему?
Может, виной тому необычная природа, работающая враздрай с предыдущим жизненным опытом человека, природа, на которую никогда не перестаешь удивляться?
Может, это тяжкая работа изо дня в день, от которой жилы рвутся и без которой уже не мыслишь себя?
Может, это лезвие бритвы? Сегодня жив, завтра – кто его знает. И к этому, увы, привыкаешь, и это будни?
Может, это тишина? Великая, всеобъемлющая, изначальная, в подкорке отозвалась, в кровь вернулась, где и была, где и возникла еще до деревень и городов?
Может, это повышенная напряженность магнитного поля, которым пронизана всякая живая плоть? Не она ли причина ностальгии по северу? Этой непонятной, колдовской, проклятой, рвущей жизни, семьи и судьбы тоски по другому миру, по идеалу, по чистоте, по правде, по раю, может быть?
В середине июня я вернулся на свою «точку». Уже вытаяли каменные гребни, и в тундре гулькали чистейшей воды ручьи. Потом потянулись перелетные птицы, и гуси пошли надо льдом.
И от волшебного гогота гусиного, от древнего разговора птичьего загустела во мне разбавленная цивилизацией кровь, испарились ненужные знания, сошла одежда из ниток и пропал карабин.
И вот я на берегу моря в настоящей одежде. Из меха. В руке у меня – лук и стрелы, у ноги – собака.
И идут, идут над торосами, над тундрой тающей, над хребтом сверкающим несметные гусиные стаи.
И эхо от них как в лесу.
И тени как от облаков.
И я стреляю из лука. Попадаю и промахиваюсь. Подранков настигает верный пес, перекусывает им шеи и приносит к моим ногам.
И я отрезаю сердоликовым ножом голову гуся, с хорошим куском шеи отрезаю, и даю собаке: ешь, помощник, ты заслужил!
И приношу добычу домой. Жена встречает меня у чума и дети бегут навстречу.
И соседи выходят смотреть, отдаю ли по обычаю старикам и вдовам часть добычи я.
Чтобы утолить первый голод, мы тут же одного гуся съедаем. Просто макаем кусочки жира и сырого мяса в солоноватую воду от осколков двухлетнего тороса[9]. Это сытно и вкусно. И я ложусь спиной на свое ложе из оленьих шкур, раскидываю руки-ноги в стороны – я так люблю – и засыпаю. И слышу еще, как жена говорит детям: «Ч-ш-ш, не шумите, на улицу бегите, дайте отцу отдохнуть».
Видение это было таким ярким, что я опомнился лишь, когда осознал, что держу карабин как лук, и даже «тетиву» оттянул до уха…
Огромные стаи чернозобых казарок стали опускаться на галечниковые проплешины в километре от зимовья. Казарки – не очень осторожные гуси, к ним можно подкрасться даже на открытом месте. Мы с Таймыром так и делали: сначала подбирались, прикрываясь большими валунами, а затем ползли. Метров за двести от стаи я отпускал дрожавшую от возбуждения собаку и она мчалась на гусей.
Как хлопья сажи, поднимались в небо черные птицы, ни разу не удалось Таймыру настигнуть и задавить гуся. Но этого и не надо было: мы охотились за яйцами. В большой стае всегда есть гусыни «на сносях», испуганные, они оставляют яйца где попало. Всегда найдешь два-три, иногда и четыре-пять еще теплых голубоватых яиц.
Целую неделю мы с Таймыром жировали. Яичница – неплохой «способ существования белковых тел». Если Фридрих Энгельс имел в виду весенний перелет гусей, то он, разумеется, был прав. В середине июля побежали по тундре крохотные и премилые детишки куличков. Семьи куропаток стали прятаться в скалах, а утиные, гусиные на дальних островах.
«… И спросит Господь у мужчины: «Сын Адама, где ТВОЯ семья?»
XII. Третий коготь Розы
Прошло несколько лет. Я уже работал в другом районе, и как-то встретил в Норильском аэропорту Ивана Демидова, охотника-рыбака с Диксона. Он рассказал, что Роза с Юрисом нашли у последнего капкана, там, где некогда сходились путики Грушевского и Костыркина, две гильзы от «девятки», крупнокалиберного охотничьего карабина. По этим гильзам милиция разыскала карабин, по карабину вышла на Костыркина.
– И сколько ему дали?
– А нисколько. Цирроз. На карте овраг показал и помер. Менты подняли косточки, передали Розе с Юрисом. Щас у них на зимовке памятник стоит.
Мы с Иваном помянули убитого, и разошлись по своим рейсам. Я прилип к иллюминатору: ни следа присутствия человеческого, ни избы, ни села, ни дороги. Только простор. Только горы и реки. Только окна озер без числа. Бескрайняя, бесконечная, безлесная тундра от Норвегии до Аляски. Матушка и кормилица из века в век.
По ту сторону деяний наших.
По ту сторону добра и зла.
По ту сторону времени.
Когда кончится мой срок, где-то там отмеренный,
«Я, как в воду, войду в природу, и она сомкнётся надо мной»[10].
Но: «Любовь никогда не перестанет…»[11].
„Liebe ken brennen un nit ojfheren,Herze ken vejnen,vejnen on trenen.„Tum, bałałajka, spił, bałałajka, tum, bałałajka, tumbalala".
Norge
I
На острове Диксон до самого «ельцинского порушення» многие охотники-промысловики ездили на собаках.
Как ни зайдешь к деду Бугаеву, – тепло да уютно. На столе лампа, на печи чайник, у ног лохматый пес. И всегда дело в руках, а в тот раз, когда Димка забежал к нему после школы, дед Маркел сидел у стола и сшивал ремни собачьей упряжки.
– Дайть-кось помогу, Маркел Мелентьич.
– А смогешь?
– Да что там хитрого – алыки[12] сшить!
– Ну, тама в сенцах ремни всяки разны висят, не-си-кось.
Димка взял фонарь, принес ремни. Стал перебирать, какой пошире да крепче. И глянулся ему один. Не лахтачий[13], а настоящий, бычьей кожи.
Спереди, на ладонь от пряжки, кольцо вшито костяное грубой работы, к нему ремешок нерпичий[14] привязан. К ремешку опять же костяной крючок и тоже грубо опилен, только сам сгиб внутри гладкий-прегладкий, будто его наждачной шкуркой-нулевкой вылизали.
– Зачем, дедушка, крючок-то?
– Тот пояс не трог. Память он с давешних лет. Другой бери.
Пареньку того и надо: стал про давешние годы спрашивать, а дед:
– Расскажу, коль сам догадашь, зачем крючок на ремне. Уж Димка по всякому гадал – не вышло. Дед и говорит:
– Эта – штоб арбалет натягивать!
– Арбалет? В наше время? Я и в руках не держал!
– А я нерпей им стрелял мальчишкой тринадцати лет. Тугой был: спроста не натянешь. Приходилось его в землю упереть, ногами на лук встать, когтем этим тетиву зацепить и так спиной-ногами тянуть, пока тетива на защелку западет. А рукам – не в силу.
– А где тот арбалет сейчас?
– Стырил ктой-сь бессовестной ще давно.
– Туристы?
– Туристы!.. Тогды и слова такого не знали… Нет, ктой-то с наших. Искпедиции всяки были, народ разной. Ины жулики – страмота!
