Игроки Господа - Дамиен Бродерик

Как ни парадоксально, эта штуковина напомнила мне кое-что из детства. Святые небеса! Нет, не другую книгу, а своеобразное попурри. Того чокнутого писателя-фантаста, оказавшегося фальшивым гуру.

— Только не говорите мне, что они валисологи!

— Толстые парни? К-машины? — Лун громко рассмеялась, усадила меня в кресло рядом с собой и, осмотрев мою раненую руку, легонько подула на нее. — Вряд ли.

Тем не менее, она бросила на Кирие Элейсон вопросительный взгляд.

— В каждой параллели встречается множество текстов, подсмотренных людьми в сакральных знаниях. Такова ирония их состояния, их заблуждения, их парадигмальной ошибки. Одна из иронии, — мелодично позвякивая бронзовыми кольцами, оно снова вернулось к потайной дверце и достало новую книгу с прежним названием, однако значительно тоньше предыдущей. — Держи, Август. Советую тебе сохранить ее.

Я уставился на книгу, не желая заглядывать внутрь.

— А в этой я тоже есть?

— В ней есть все, мистер Зайбэк, только не поименно. Почитай, когда выпадет свободная минута. Их ересь — это наша истина.

Я засунул книгу в карман куртки.

— Что еще за ересь?

Два голоса заговорили хором.

— Знание и признание вычислительного базиса реальности, — сказало Доброе Устройство.

— Онтология Шмидхубера, — сказала Лун.

Я уставился на них обоих, выжидая, чтобы загадочные слова отпечатались в моем сознании. Словно живой сон, вспомнил мучительное творение реальности на четвертом уровне Тегмарка, утомительное прорастание семян логики, за которыми последовал ошеломительный, ликующий триумф: вычисления, векторные пространства, поля, Гилбертовы бесконечности… Здесь и сейчас они казались эскизом истин столь глубоких и ужасных, что я барахтался у их берегов, точно малое дитя. И — одновременно — они напоминали о Богоявлении, о свете, брызнувшем из темной пустоты, чтобы выковать Вселенную вселенных.

Нахмурившись, я потряс головой. Это было не вычисление, не ступенчатое прохождение цепи трансформированного кода — это была Платонова одновременность. Я понимал, что так оно и есть, но этого казалось недостаточно — все равно что описание статического космоса, вроде кирпича из камня или льда. Дерево вычисления пробивалось сквозь лед, разрывало бесплодные тундры своими крошечными упорными ростками жизни — бесчисленными, экспериментирующими, использующими все возможности — пока наконец кошмарное замерзшее пространство не разлеталось на осколки, и тогда Дерево устремлялось в небеса, к свету, толстое и пышущее здоровьем, жаждущее расти и расти, а его корни копошились глубоко в ледяной почве подо льдом…

— Это очевидно, — заявил я, — так же очевидно, как то, что у меня есть нос.

— У тебя очаровательный нос, — тут же сказала Лун и поцеловала его.

— Я тоже тебя люблю, — отозвался я, испытывая это чувство каждой клеточкой моего страждущего тела. Тем не менее, заставил себя встать и шагнуть в сторону. — Это уже слишком, — мне на глаза наворачивались слезы. — Я должен уйти. Проветрить голову, — я криво улыбнулся Лун и сказал ей с дурным австрийским акцентом «Берсеркера»: — Я еще вернусь.

Я вовсе не был уверен, что это сработает. Весьма вероятно, что дейксису требовалась какая-то сложная отладка, но попытаться стоило. Если я не поговорю с кем-то за пределами этой безумной драмы, с кем-то, кого знал раньше, прежде, чем все это началось, с кем-то, кому мог хотя бы попытаться полностью доверять — мне конец. Я просто разорвусь на мелкие клочки. Или, в лучшем случае, заработаю нервный срыв.

— Дай мне Джеймса Давенпорта, — произнес я. — Да, дай-ка мне Даверса!

В практически абсолютной темноте я сделал шаг вперед, покачнулся, ухватился за следующую покрытую ковром ступеньку. Звучал глубокий голос виолончели. Далеко-далеко внизу, на сцене, три потрясающие женщины в длинных серебристых платьях играли мелодию, парившую над оркестром. Блондинка с виолончелью касалась струн снова и снова, сверкая обнаженными белыми плечами — мускулистыми и твердыми. Бледные лица обернулись в мою сторону. Я почувствовал себя так, будто попал в фильм про кого-то в кинотеатре, кто попадает в фильм. Мой пульс участился, повинуясь музыке. Я знал ее. Я знал, что это и где я нахожусь.

— Даверс! — прошипел я, уставившись в темноту и делая еще один шаг вниз.

Кто-то встал с одного из крайних мест, повернулся, сверкнул крошечным фонариком мне в лицо. Я заморгал, отступил назад, врезался пяткой в ступеньку и чуть не упал.

— Зайбэк? Август?!

— Точно. Выключи эту проклятую штуковину!

— Тише! — заволновались слушатели. Вокруг нас парила музыка.

Фестивальный театр Аделаиды, Гранд-Сёркл. Я бывал здесь сотни раз. А эти женщины — знаменитое трио «Эроика», и Сара как-ее-там играет на виолончели. Сара Сэнт-Амброджио. Господи, ну и глупости роятся у меня в голове!

Однако, я прекрасно понимал, в чем дело — просто мой мозг цеплялся за привычное и знакомое. С помощью какого-то волшебства — или супернауки, недалеко ушедшей от волшебства — я мгновенно перенесся из мира вычислительных философов и разбитых НЛО прямо на исполнение тройного концерта Кевина Каски, в мой бывший родной старый добрый город — и мой старый добрый друг Джимбо Даверс в темном костюме, темной рубашке и темном галстуке поспешно вылезал из своего кресла и тащил меня к выходу, преследуемый недовольными взглядами потревоженных любителей музыки.

— На мой взгляд, годится только для саундтреков к сопливым фильмам, — проворчал Даверс, когда мы прошли через двойные обитые двери и оказались в фойе.

— Это нечестно, ты, варвар! — возразил я. Честно говоря, Кафка и мне сильно напоминал Эриха Корнголда, внесшего неоспоримый вклад в деятельность Голливуда лет этак семьдесят-восемьдесят тому назад. Но, может, я просто цитировал мнение Ицхака. Они с Мириам часто таскали меня сюда на концерты, когда я хотел лежать, уткнувшись лицом в подушку, и оплакивать погибших родителей. — Как низко пали сильные мира сего! Так ты теперь работаешь билетером?

— Тетки горячие, с этим не поспоришь. Знаешь, Зайбэк, быть может, у них и лошадиные зубы, но в форме они себя держат великолепно.

— Кто, эротичное трио?

— Ну-ну, по-прежнему мастер дешевых насмешек! — он улыбнулся, продемонстрировав мне все свои зубы. Я не видел его много лет. Он превратился в представительного парня, особенно в этом своем костюмчике благонравного бизнесмена. Конечно, без помпонов и платья, но суть от этого не изменилась. Издевка над всем миром. — Кстати, какого черта ты делаешь в Ад-дере? — внезапно Даверс остановился, схватил меня за руку: — Так, значит, это правда! Ты в бегах!