Орсиния (сборник) - Урсула Ле Гуин

— Итак, — заявил он, вольно откидываясь на спинку кресла, поскольку обед был закончен и все уже перешли к десертным напиткам, — могу с уверенностью сказать, что собрание Генеральных штатов состоится непременно.

— Слишком много разговоров! — проворчал Энрике.

— Вовсе нет — если, конечно, вы не имеете в виду сами заседания. Тут я с вами полностью согласен! Но ассамблея-то соберется непременно, и депутаты все съедутся. Корнелиус, я полагаю, объявит об этом уже через месяц, так что осенью 27-го года следует ожидать результатов этого великого события. Ха-ха-ха! А вы знаете, что сказал император по поводу всех этих международных конференций и заседаний? Впрочем, как раз его слова и дают основания предполагать, что ассамблея все-таки состоится. Так вот, он сказал: «Да, у меня есть собственные штаты, но, если депутаты зайдут слишком далеко, я только пальцами щелкну — и все тут же по домам отправятся…»

— В точности так поступил и Людовик XVI, — пробормотал Итале, наклонившись над тарелкой.

— Да полно вам! — добродушно воскликнул граф, стараясь его успокоить. — Французские Генеральные штаты — это одно, а наша крошечная ассамблея — совсем другое. Созыв наших Генеральных штатов — всего лишь акт великодушия со стороны императора.

— Значит, если он сочтет, что ассамблея ведет себя оскорбительно по отношению к нему, то просто щелкнет пальцами? — переспросила Луиза.

— Разумеется! То есть пальцами щелкнет Корнелиус; зачем же самому императору беспокоиться.

— Неужели Корнелиус обладает такой властью? — удивился Итале.

— Будучи премьер-министром великой герцогини? Нашей высокорожденной правительницы? Я полагаю, что да. Хотя, возможно, на сей раз «щелкнуть пальцами» ей придется самой.

— Но ведь согласно Хартии 1412 года наша ассамблея подчиняется только королю! И совершенно не обязана выполнять приказы герцогини или ее премьер-министра!

— За которыми тем не менее стоит австрийская армия, — мягко возразил Раскайнескар.

— Ну, если великая герцогиня призовет на помощь австрийскую армию, то, согласно конституции, это будет означать вторжение. Мы, разумеется, являемся союзниками империи и находимся под ее защитой, но мы отнюдь не одна из провинций Австрии! — возмутился Итале.

— Это верно лишь на бумаге, господин Сорде. Австрийская армия УЖЕ здесь. Именно она контролирует действия нашей полиции в провинциях; и никакая ассамблея не решится привести Орсинию к мятежу или к войне — какое слово вам больше нравится? — против самого могущественного государства в Европе. Подобные идеи просто смешны.

— Ну, это зависит от личного чувства юмора, — заметила Луиза.

— Верно, — согласился Раскайнескар, никогда не вступавший в прямой спор и предпочитавший выяснять истину окольными путями. — Но когда мирное равновесие сил. столь хрупко, когда существует возможность интервенции со стороны крупных соседних государств, России например, подобные идеи даже не смешны: они пугающи. Неужели снова затяжная война? Нельзя не уважать Меттерниха[21] за то, что в течение последнего десятилетия ему удалось практически исключить подобную возможность, превратить войну в объект фантазий, уничтожить ее непосредственную угрозу. Невероятная все-таки личность этот Меттерних! Он, точно Атлант, держит на своих плечах всю Европу.

— Но если он все же опустит ее на землю, она, может статься, вполне пойдет и сама, — заметил Итале; голос у него чуть дрогнул, и это заметили все, а Энрике, не сумев дипломатично промолчать, даже хрюкнул от смеха, но тут же смутился и покраснел.

— Причем пойдет прямиком к войне, верно? Вот этого-то я и боюсь, — сказал Раскайнескар.

— Лучше, по-моему, идти к войне, чем допустить возвращение эпохи рабства!

— Мой дорогой юный друг, — у Раскайнескара явно не было желания ссориться с гостем Луизы Палюдескар, — не уверен, что вы достаточно много знаете о войне; и, по-моему, Слово «рабство» просто нынче в моде, хотя и утратило свой первоначальный, истинный смысл. Вот несчастный чернокожий африканец на плантации в одной из американских Каролин — это настоящий раб; однако, согласитесь, его положение крайне мало общего имеет с вашим или моим.

— Не уверен! — горячо воскликнул Итале. — Этот американский раб действительно не имеет права голосовать, не имеет своих представителей в правительстве и даже для того, чтобы научиться читать и писать, должен получить разрешение у своего владельца, не говоря уж о том, чтобы иметь возможность публиковать свои работы или выступать публично. Сделав хоть что-то из перечисленного выше без разрешения, он запросто может угодить в тюрьму на всю жизнь без суда и следствия. И все же я не уверен, что положение граждан в нашей стране так уж сильно отличается от описанной ситуации в Америке; нет, разумеется, нам всем разрешено носить фраки… — Итале умолк.

Выждав немного, граф Раскайнескар добавил:

— И читать Руссо.

— Если сумеем найти подпольное издание!

Граф лишь добродушно рассмеялся — с вальяжным видом преуспевающего государственного деятеля, который снизошел до беседы с излишне пылким юнцом. Энрике снова покраснел и зажмурился, чтобы не расхохотаться. А вот Луиза тихонько засмеялась, с удовольствием поглядывая на Итале, и повернулась к Раскайнескару, изо всех сил стараясь играть роль гостеприимной хозяйки дома, пытающейся как-то разрядить обстановку:

— Кстати, граф, как там насчет контрабандных парижских журналов? У меня вся надежда на вас, смотрите, не подведите!

Раскайнескар ответил ей, как всегда, любезно, хотя улыбка у него получилась несколько натянутой. Ему было абсолютно наплевать на мнение Итале, однако с мнением Луизы он всегда считался и понимал теперь, что невольно проиграл сражение с молодым провинциалом, хоть и не считал Сорде достойным оппонентом.

На следующий день в разговоре со знакомым чиновником из министерства финансов он заявил, что считает созыв ассамблеи не таким уж пустым жестом, поскольку в некоторых модных салонах открыто культивируются патриотические настроения.

— Глупцы! — откликнулся его коллега, но Раскайнескар, поджав свои сочные губы, негромко заметил:

— Не скажите. Национальная гордость! — Эти слова прозвучали, точно имя лошади, на которую стоило поставить.

Итале покинул дом Палюдескаров, как только позволили приличия, и сразу вернулся в Речной квартал, снова проделав долгий путь мимо кафедрального собора, вокруг Университетского холма и базилики Святого Стефана, пробираясь из пугающей толчеи центральных улиц в еще более пугающее безлюдие Речного квартала. Наконец он вышел на ту узенькую улочку, где теперь ему предстояло жить. Френин соорудил Итале некое подобие постели, и он сразу лег, но долго не мог уснуть и все смотрел на узкую полоску света под дверью в комнате Френина: тот тоже не спал и что-то писал, сидя за столом. За окнами плыла теплая ночь, полная людских голосов и прочих загадочных звуков густонаселенного старого городского района. Здесь, кажется, тишины не существовало вовсе. Итале вспомнил сад Палюдескаров, запах роз, скрывавшихся в темноте, шелест воды в фонтане, высвеченную золотистым светом прекрасную шею Луизы… Потом воспоминания стали совсем мучительными, настолько живо вдруг он представил себе горбатые крыши Партачейки, аккуратный двор и домик Эмануэля в тени огромной горы, озеро под окнами его комнаты, точно повисшей над водой… Никогда еще не испытывал он такой щемящей тоски по дому! Но любимые и словно отступившие в прошлое лица терялись в бесконечном мелькании иных лиц, которые он видел на улицах Красноя, — лиц носильщиков, богомольных старух, нищих попрошаек… Вспомнилось ему и лицо того красноносого поэта с растрепанными седыми волосами, который выкрикивал: «Любовница моя, Свобода!» — но даже это заслоняли воспоминания о худых опухших ногах того слепого старика, что стал его, Итале, первым провожатым в этом городе.

Глава 3

— С помощью собаки человек получил воз-мож-нось…

— Возможность.

— …воз-мож-ность охотиться на таких жи-вот-ных, которые были не-об-хо-ди-мы для его существа…

— Существования.

— …су-щест-во-ва-ни-я и для борьбы с теми, кого он сам не видит, но о-па-са-ет-ся как самых страшных своих врагов.

— Прекрасно! Вастен, продолжай, пожалуйста.

Итале стоял, облокотившись о кафедру, и наблюдал, как три экземпляра учебника Бюффона[22] передаются из рук в руки. Лица его пятнадцати учеников были чрезвычайно серьезны. Самому младшему из них, Паррою, было двенадцать, самому старшему, Изаберу, надежному помощнику Итале, — шестнадцать. Когда читать начинал кто-то другой, Изабер прямо-таки ел его глазами, словно умоляя не делать ошибок. Наконец колокол в ближайшей церкви пробил полдень, и Паррой, читавший в этот момент, конечно, сразу же стал запинаться. Итале отпустил мальчишек, и, когда все убежали, Изабер с удрученным видом подошел к нему.