Веселые и грустные истории про Машу и Ваню - Андрей Колесников

И только один из них провел этот день в доме. Я, честно говоря, не думал, что Барсик жив еще. Я не виделся со своими друзьями, честно говоря, несколько лет. Мне как-то хватало ощущения, что они есть в моей жизни и что я в любой момент могу к ним приехать. И так еще бесконечно могло продолжаться, если бы я вдруг не сказал, что приеду, и не приехал бы.

Барсик был жив и здоров. А я боялся у Саши про него спрашивать. Барсику 18 лет, и он не выходил из дома в этот день не потому, что настолько стар, что не может шевельнуть лапой, а потому, что не считал нужным куда-то идти. Этот огромный котище повернул голову в мою сторону, и мне показалось, что он узнал меня. Может, ему так и не показалось, я не знаю, но все равно что-то такое в его глазах шевельнулось – и не пропало.

Ваня и Маша были ошарашены. Размерами и эпическими повадками Барсика, общим количеством котов, обилием их имен… Да и у меня складывалось впечатление, что имен этих больше, чем самих котов. Алиса, Лапсик, Фрося, Степа, Матильда… Странно, что все они своим видом и положением среди других жильцов этого дома не создавали ощущения какого-то кошачьего питомника тут, а, наоборот, производили впечатление какого-то фундаментального, непоколебимого уюта.

Пара котов при виде Маши и Вани снялась с насиженных мест и отошла от греха на несколько метров. Но большинство отнеслись к ним философски, с пониманием, видимо, что дети на даче – неизбежное зло, и если сравнивать плюсы и минусы жизни на даче, то такой минус, как дети, все равно не перевесит очевидных плюсов.

Маша смогла поднять Барсика, вынести его из дома и посадить к себе на колени. Не знаю, заметил он это или нет, по нему было не понять, но для нее это стало событием в жизни. Кот, развалившийся у нее на коленях, кот, которого приходилось еще и поддерживать руками, вселял в Машу какой-то священный трепет. Она заглядывала ему в глаза и пыталась что-то прочесть в них, а он жмурился то ли от этого взгляда, то ли от солнца, бившего уже откуда-то снизу, и не давал ей никакого шанса разобраться, с чем она столкнулась в своей жизни.

– Маша, ты разве не помнишь Барсика? – спросил Саша, и я вспомнил, что мы же с Машей и правда были у них в Москве как-то, когда ей было года два.

– Нет, – честно сказала Маша, – совершенно не помню.

Барсик повернул к ней голову – впервые за время нашего приезда. Он как будто был удивлен, что она и в самом деле не помнит – потому что нельзя же было такого не помнить.

– О, а я вспомнил, я вспомнил! – крикнул Ваня. Мне очень не хотелось разубеждать его. Вани не было тогда. Не родился еще Ваня, когда мы были у них в московской квартире. И никто не стал разубеждать его. В этот день под этим солнцем мне никого не хотелось ни разубеждать, ни тем более убеждать. Я полулежал в кресле и молчал, наблюдая то ли за Ваней, то ли за Машей, то ли за странным кузнечиком. Вернее, его никак нельзя было назвать кузнечиком. Это был огромных размеров кузнец. И не саранча никак, у саранчи крылья, я знаком с саранчой. А это был кузнец. Он сидел на ветке куста, как попугай какаду, и тоже наблюдал за нами.

Потом он не спеша, можно сказать, кряхтя слез с ветки и перелез сначала на Сашу, потом на его жену Свету, потом на их подругу Эллу. То есть, наверное, это была его подруга, потому что он на ней и остался. Он полазил по ней, походил по одной руке, потом по другой, остановился на плече и замер на несколько минут.

– Как его зовут? – спросил я.

– Вася, – ответила Элла.

Маша не понимала, что происходит. Да я и сам не очень понимал и, главное, совершенно не хотел разбираться. Меня клонило в сон, я уже был в полудреме, но и в полуяви тоже, и мне ничего не было нужно. Я нисколько не удивился, если бы сейчас откуда-нибудь вылез крот, а потом приковыляла бы утка, а потом бы они все разом заговорили с нами о наболевшем. Я смог бы поддержать этот разговор.

Маша подставила палец, и Вася перелез к ней. Ваня вскрикнул. Маша, по-моему, и сама побледнела. Я знаю, что мои дети в отличие от меня люди городские, и даже насквозь городские, но все-таки это мои дети. И то, что Маша подставила палец Васе, доказывало это. А то, что Ваня вскрикнул, опровергало.

Слетелось еще много ос. Они не кусались, но тоже претендовали на какое-то равноправие в этой компании. Одна оса со всего разгона влетела в Ванин компот, и я был поражен, что набранной скорости ей хватило на то, чтобы пролететь, так сказать, под водой и в ужасе вылететь из кружки, разбрызгивая компот во все стороны.

Еще одна оса ходила по краю Ваниной кружки.

– Не тони, – сказал ей Ваня, и она не утонула.

Я чего-то совсем устал удивляться, и на меня не произвели уже никакого впечатления две синицы, которые сидели в полуметре от нас на ветке дерева и искоса наблюдали за нами. Может, они, правда, наблюдали искоса за котами, но уже никакой разницы не было, за кем они наблюдали. На котов они тоже не произвели никакого, впрочем, впечатления.

Я краем сознания зацепился только за мысль о том, что ведь вроде синицы зимой прилетают, но потом одернул себя: да нет, это же снегири зимой…

– 22 килограмма семечек скормил им прошлой зимой, – сообщил Саша.

– Чищеных? – спросил я.

– Да нет, конечно, – ответил он.

А как же они их чистили, хотел спросить я, но только вздохнул и подумал, что слишком все-таки давно я, наверное, живу в Москве и что, может быть, надо что-то делать с этим.

Из всего, что было на столе, Маша с Ваней убирали прежде всего морковь. Когда ее не стало, Маша спросила, есть ли еще морковь.

– Она у нас растет, – объяснила Света. – Конечно, есть.

– Ой, – обрадовался Ваня, – можно, мы нарвем немножко? На память.

«У него есть еще месяц»

Я обратил внимание на то, что Маша начала толстеть. Я запаниковал. Легко сказать, конечно, что я паникер. Да, много можно таких случаев вспомнить, когда я бил тревогу. Первый раз был, когда Ваня отказывался держать головку. Он и сейчас иногда отказывается, но сейчас ему можно сказать: «Прекрати!» – и он, как правило, прекращает.

Но тогда я повез мальчика сначала к одному врачу, потом к другому, мы быстро добрались до невропатолога, который сначала внимательно осмотрел Ваню, а потом решил осмотреть, по-моему, меня. Во всяком случае он на меня очень пристально смотрел и говорил, что я должен держать себя в руках.

– Да как же, доктор, – втолковывал я ему, – вы не понимаете! Я-то себя в руках держу. Хоть и из последних сил. А он-то головку вообще не держит.

– А он и не должен еще держать, – отвечал мне доктор. – Ему еще слишком мало времени. То есть у него есть еще запас…

– Сколько, доктор? – прямо спросил я у него. – Сколько ему осталось?

– У него есть еще месяц, – глядя мне в глаза, сказал мне тяжелую правду доктор.

Через месяц Ваня держал голову лучше этого доктора.

Потом было еще несколько случаев. Они все тоже были признаны ложными. Мне уже даже было неудобно перед окружающими за свою патологическую бдительность, но я ничего не мог с собой поделать.

И вот мне, наконец, показалось, что я напал на верный след. Мальчик стал плохо видеть. И надо же, мы это и в самом деле чуть, так сказать, не проморгали. Ваня, который никогда не жаловался на то, что он плохо видит по телевизору черепашек-ниндзя или кулак своей сестры, замахивающийся на него, вдруг оказался обладателем такого зрения, что мне даже неудобно сейчас про это говорить. Ему тут же прописали очки, и уже через месяц он стал видеть на три строчки в таблице ниже.

Он и сейчас носит очки, и хотя мне казалось когда-то, что вот он наденет их, и жизнь его превратится в ад, – мне теперь трудно представить этого мальчика без очков. Они идут ему. Они сообщают его внешнему виду некую таинственную задумчивость, на которую охотно откликаются окружающие. А снимать придется: зрение его поправляется.

Был еще один случай, когда я бил тревогу и не был потом за это проклят. Мне показалось, что Ваня не выговаривает «р». Он тогда вообще мало чего выговаривал, и хуже всего у него получалось «р». Врач-дефектолог в детском саду тогда научила его как-то страшно рычать всякий раз, когда он произносит «р», и это сказалось на его речи: у него и правда появилась проблема с этим «р». И потом в другом детском саду ему ставили правильную речь, а я уже не верил в успех этого предприятия и был в полном отчаянии. Каждый раз, когда он рычал на меня, у меня в глазах стояли слезы отчаяния. И у него, кстати, тоже.

И надо же, это исправили. Причем я видел, как это происходило каждый день: речь его становилась все лучше и лучше, и в конце концов его «р» я просто не замечаю, как в речи любого другого человека, у которого никогда не было и нет с этим никаких проблем, что и является стопроцентным результатом.

Между тем Маша все это время была вне критики. Мне, честно говоря, было просто не к чему придраться. Все в ней было ладно: и лицо, и одежда, и душа, и мысли, и «р».

И вот вдруг я начал с ужасом замечать, что она толстеет. Я делился этим с окружающими, и они опять смеялись надо мной. Маше я не решался ничего сказать, она, слава богу, не задумывалась над этим, но в конце мои усилия принесли плоды: ее няня пожаловалась на то, что Маша и правда все время съедает по две тарелки того, что дают, и потом просит обязательно добавки.