Свободные размышления. Воспоминания, статьи - Илья Серман

С некоторыми видоизменениями эта же установка есть в «Деле Артамоновых», где Горький пошел за романом-хроникой лесковского образца. В рассказе «Сторож» (1923) он писал: «Я чувствую полное бессилие нарисовать словами фигуры близоруких книжников в очках и пенснэ, в брюках “навыпуск”, в разнообразных пиджаках и однообразных пестрых мантиях книжных слов» (15, 81). Там же он признавался, что «жизнь хороших, умных интеллигентов казалась мне скучной, бесцветной».

И все же последнее десятилетие своей жизни Горький отдал работе над романом об «интеллигентах» и, более того, сделал такого интеллигента «в очках» центральной фигурой этого романа.

Вернее всех, пожалуй, определил тип и структуру «Жизни Клима Самгина» сам автор в заметке для иностранной печати (она написана в третьем лице): «Сквозь призму его (Клима. – И.С.) взгляда на жизнь и проходят события <…>. Автор вводит эпизодически действующих лиц <…>, что, по его мнению, и придает роману отчасти характер хроники»414.

Из этих слов автора видно, что он понимал, как комбинируются в «Жизни Клима Самгина» два основных типа русского классического романа.

Умный и тонкий Георгий Адамович заметил: «Горький – реалист. Но единственный настоящий предмет реализма – душа человека – его не интересует и всякое “копание”, “ковыряние” в ней он отвергает. Он признает только личность в действии, а что за действием, что над действием, – вовсе не хочет знать»415.

В свое время Корней Чуковский написал, что Горький не может изобразить европеизированного русского интеллигента, что это для него чужой материал416.

Горький, вероятно, помнил и эту статью, и многое другое, что о нем писали. В «Жизни Клима Самгина» (далее ЖКС) он как бы сводил счеты со всеми своими оппонентами, но уже не в публицистической форме, а в художественной. Современники обратили внимание на экспериментальность ЖКС. Тынянов писал о Горьком именно как о пролагателе новых путей417.

Сам Горький по-разному определял жанр ЖКС. Отброшенное им название – «История пустой души» – предполагало чуждую и враждебную ему центростремительную структуру вещи, да и слово «душа» было не в моде. Бывало, он называл новую вещь романом, бывало – повестью; чаще всего – романом-хроникой, где он хотел показать, «как жили, как думали, что делали русские люди с 80-х годов по 1919-й» (29, 461).

В это время Горький восхищался историческими романами, созданными в 1920-е годы, – «Петром I» Алексея Толстого, «Разиным Степаном» Чапыгина, «Кюхлей» и «Смертью Вазир-Мухтара» Тынянова. Он писал об этой исторической романистике: «Создан исторический роман, какого не было в литературе дореволюционной, и молодые наши художники слова получили хорошие образцы, на которых можно учиться писать о прошлом, не столь далеком, как эпоха Петра I, но очень похожем на нее – я говорю о вчерашнем дне»418.

Иными словами, Горький нашел у новых исторических романистов подтверждение своим взглядам на методы изображения недавнего прошлого, тем более что новая, казавшаяся окончательной социальная перегруппировка, как выражался Троцкий, создавала необходимую дистанцию между двадцатыми годами XX века и описываемым в романе временем.

Однако выбранный Горьким антигерой, которого советская критика принимала за героя, вызывал у нее недоумение и неудовольствие. Например, один критик писал: «Мы можем сожалеть о том, что в центре такого романа стоит Клим Иванович Самгин – личность в высшей степени непривлекательная»419.

По объяснению Горького, Клим Самгин – один из тех, кто хочет думать о жизни «по Достоевскому». «Уродливость быта и капризная разнузданность психики объясняли Самгину его раздор с действительностью, а мучительные поиски героями Достоевского непоколебимой истины и внутренней свободы, снова приподнимая его, выводили в сторону из толпы обыкновенных людей, сближая его с беспокойными героями Достоевского» (21, 294).

Но в отличие от героев Достоевского, Клим Самгин живет не только в мире собственных мыслей и душевных проблем, а, вопреки своему желанию, живет среди событий и людей, этими событиями поглощенных. Клим Самгин вынужден жить в мире истории и определять свое к ней отношение – трудная обязанность, от которой Достоевский своего «подпольного» освободил; Клим Самгин – личность рефлексирующая, аккумулирующая идеи; пуще всего он страшится стать «деятелем», а если что и делает – исполняет партийные поручения, например, – то вопреки своим убеждениям и как бы поневоле.

Давно уже было отмечено, что в ЖКС «мы видим и слышим лишь то, что видит и слышит сам Самгин»420. Советских истолкователей Горького это очень смущало, и они утешали себя тем, что ЖКС – «летопись общественной жизни предоктябрьской России, история знаменательных событий»421. На самом деле, когда эти исследователи начинают перечислять «события», то их оказывается «за сорок лет» ничтожно мало: Всероссийская промышленная выставка 1896 года, Ходынка, 9 января, московские баррикады 1905 года… – в сущности, это все, что можно отнести к числу событий. И, не смущаясь противоречивостью своих объяснений, тот же автор говорит, что «именно духовная история предреволюционной России является главным предметом изображения художника. Роман превращается в грандиозный философско-политический диалог, острый и полемический, ведущийся сотнями участников»422.

Поэтому и понадобился Горькому герой, который все может понять, может воспринять каждую мысль, дать ей оценку, с помощью которого можно превратить книгу в роман о мысли и мыслях; ЖКС – это книга о том, как думала и что думала о себе и своих мыслях русская интеллигенция в очках и без них. Более того, Горькому художественно был необходим герой со строем сознания Клима Самгина, во всем сомневающийся и ничего не принимающий на веру.

Предположим, что Горький захотел бы эти «сорок лет» русской жизни показать глазами так им любимого деятеля – Степана Кутузова. Что получилось бы? Очевидно, что девять десятых того идеологического материала, который воспринимает, взвешивает и оценивает Клим Самгин, Кутузов просто не мог бы по своей занятости заметить, ему было бы некогда, он занят делом, он в работе, а не в мире мысли, в котором живет Клим Самгин.

Ведь то, что сам Горький и некоторые критики считали лучшим эпизодом в ЖКС, не могло быть с такими подробностями и с таким художественным любованием введено в книгу через восприятие Степана Кутузова. Я имею в виду Марину Зотову, превратившуюся в третьей части из марксистки в хлыстовскую богородицу. А. Воронский вспоминал, что в 1931 году Горький ему сказал: «Читали вы третий том “Клима Самгина”? Еще не читали? Очень вас прошу прочитать. Есть там у меня одна женщина, Марина. Хотелось бы узнать, как вы к ней отнесетесь. Занятная женщина»423. Через три недели Воронский сделал такую запись: «Прочитал с большим восторгом третий том “Клима Самгина”. По-моему, этот том наилучший. Марина превосходна. Бесспорно она высказывает некоторые задушевные мысли самого Горького»424.