Гитлер. Утраченные годы. Воспоминания сподвижника фюрера. 1927-1944 - Эрнст Ганфштенгль

Моя крупнейшая неудача была связана с попыткой передать решение проблемы роста антисемитских настроений. Условия в тот момент и отдаленно не походили на те, что возникли после 1938 года, когда немецкий дипломат фон Рат был застрелен еврейским эмигрантом в Париже. Еще 1 апреля 1933 года я стал свидетелем беспорядков, но ни в коей мере не смертоносной демонстрации, неофициально подстегивавшейся Геббельсом, против еврейских магазинов на Потсдамерплац и безуспешно пытался отговорить ее подстрекателя в канцелярии. Примерно в августе того же года до меня дошла весть от одной американской дамы, которую я знал – миссис Дейзи Майлс, жившей в отеле «Континенталь» в Мюнхене, что какой-то эмиссар из Соединенных Штатов был бы очень благодарен мне, если я дам ему интервью за швейцарской границей в Линдау.

Она отвезла меня туда, и я имел беседу с Макси Штойером – ведущим еврейским юристом из Нью-Йорка, которому обо мне рассказывали многие американские друзья. Его предложение, поддерживаемое богатыми членами американской еврейской общины (Спейерсы, Варбурги и другие), состояло в том, что они были готовы финансировать эмиграцию в Соединенные Штаты всех тех германских евреев, особенно недавно прибывших из Центральной Европы, которые пожелают уехать. Этот план соблюдал правило пропорциональности, которое нацисты предлагали применять в отношении профессий, и казался восхитительным решением этой колючей проблемы.

Я улетел в Берлин и вначале поговорил с Нейратом. Тот был в восторге. Потом я встретился с Шахтом. И его увлекла эта идея. С такой поддержкой я решил обратиться к Гитлеру. Я перехватил его как-то после обеда, и мы стали ходить взад и вперед по диагонали террасы старой канцелярии, где обычно подавали кофе в прекрасные летние и осенние дни. Его ответ ошеломил меня: «Мой дорогой Ганфштенгль! Жребий брошен. События обретают совершенно иную форму». – «Но, господин Гитлер, – стал возражать я, – это наш лучший шанс разобраться с неразрешимой проблемой». – «Не тратьте мое время, Ганфштенгль, – оборвал он меня. – Мне нужны евреи в качестве заложников».

Держать ногу на мягкой педали было больше похоже на то, как если бы просить машину для забивания свай не делать шума. Но все равно я искал союзников везде, где мог. Одним из них был генерал фон Рейхенау, чья репутация отъявленного нациста не совсем заслуженна. Он определенно был одним из наиболее высокопоставленных защитников Гитлера в рейхсвере, и, хотя он был приглашен на высокий пост в военном министерстве, злоупотребления первого года нахождения у власти быстро разочаровали его. Я знал его около десяти лет. Впервые мы встретились у моего молодого друга, американского военного атташе Трумен-Смита, когда Рейхенау был еще майором. А теперь я возвращал долг, уговорив Рейхенау устроить возвращение полковника Трумен-Смита в Берлин в качестве американского военного атташе. Я понимал, что каждый шаг в направлении укрепления проамериканских чувств в Германии оправдан.

Рейхенау и рейхсвер не только были шокированы злодеяниями CA, но и все чаще тревожились по поводу намерений Рема влить их в армию, а сам он при этом станет министром обороны. Не производили на него впечатления и военные потенциальные возможности CA. Кто-то сравнил было их с рекрутами – борцами за свободу 1813 года против Наполеона. Это вызвало у Рейхенау презрительную насмешку. «Уверяю вас, что битвы под Лейпцигом и Ватерлоо были выиграны регулярной прусской пехотой», – оборвал он. Мне это показалось очень полезным аргументом, на котором можно было сыграть, и я всегда снабжал Рейхенау информацией изнутри партии, на которую армия зачастую могла реагировать с некоторым успехом. В ответ на это он передавал мне свои доклады на случай, если у меня будет возможность поработать с Гитлером. Я был все же ближе к нему, чем кто-либо из них, хотя Гитлер с раздражением обнаружил, что я так хорошо знаю этого генерала. «В Ганфштенгле самое невероятное то, что у него друзья и связи, похоже, есть повсюду», – пожаловался он как-то в моем присутствии. Будучи человеком из ниоткуда, это было нечто такое, чего он не мог постичь. Еще пример такого же рода связан со случаем, когда мы все посещали открытие мемориала в Танненберге в Восточной Пруссии вместе с Гинденбургом. Старик мне виделся очень культурным человеком, и он говорил своим низким басом о моем кузене с той же фамилией, которого он знал в Потсдаме как офицера гвардейского гренадерского полка. Мы стояли, в течение нескольких минут прослеживая генеалогию, что вызвало крайнее бешенство и ревность гитлеровского окружения.

Еще одной выдающейся личностью был Нейрат, отвечавший на мою доверительность своим покровительством. Он взял меня с собой на Лондонскую экономическую конференцию летом 1933 года и помогал мне с валютой через МИД еще несколько раз, когда я ездил в Англию. Надо сказать, что поездки осуществлялись целиком за мой счет. Я хотел дать Гитлеру истинную картину бытовавшего там мнения и представить аргументы, которые, по крайней мере, могли бы пробудить осторожность во внешней политике. Я даже пробовал убедить его организовать обмен визитами между главами государств. Все, что угодно, думал я, чтобы вытащить его и попробовать нормализовать его точку зрения. Единственным непосредственным результатом оказалось то, что Геринг стал претендовать на роль первого приглашенного. Он полагал, что, если бы его принял король, он мог бы получить британскую награду, чтобы прибавить ее к своей коллекции.

Нет необходимости подчеркивать, что значительные группы за рубежом, а также и внутри Германии, смотрели в то время на Гитлера с определенной благожелательностью. Даже Ллойд Джордж, у которого я бывал, не стал исключением. Он дал мне свою фотографию с личной подписью на обратной стороне: «Канцлеру Гитлеру в знак восхищения его мужеством, целеустремленностью и руководством». Было полно людей, готовых признать новую власть, которая возникла в Германии. Во время одной из поездок в Берхтесгаден в конце лета мне было поручено развлечь сэра Джона Сиддли, промышленника, и его жену. До сего дня храню воспоминания о том, как он и Геринг сидели на балконе, рассматривая большие фотографии и чертежи британских военных самолетов, которые, как предполагалось, Германия купит. И все, должен сказать, в прямом противоречии с условиями Версальского договора.

Во время того же самого визита – я думаю, это было, когда я намеревался получить у Гитлера добро на мою книгу карикатур, – я увидел еще один пример удовольствия, с которым партийные лидеры, похоже, воспринимали жестокость, с которой они отправляли властные полномочия. Я захватил с собой Эгона, к тому времени воспитанного мальчика двенадцати лет, и, играя в кустах, он оказался позади и вблизи разговаривавших Гитлера и Геринга. «Мой фюрер, – говорил Геринг, – мне только что пришлось подписать двадцать два смертных приговора для вашего утверждения». Они были очень довольны собой, потирая руки, как рассказал мне Эгон. Очевидно, это все стало обыденным делом, и никакой пощады не давалось.